Весенние игры в осенних садах - Юрий Винничук

Возможно, и в самом деле так будет лучше? Вино спасает от грусти и покрывает все полупрозрачной пленкой парафина. Если бы не вино, он не смог бы уснуть после этого ночного звонка.

Наконец он выползает из кровати и, пошатываясь, направляется в ванную. Холодная вода вымывает из его глаз остатки сна. Он выдавливает на зубную щетку целую гору пасты и, поднося ее ко рту, бросает взгляд на зеркало. Видит в нем сумрачное небритое лицо сорокалетнего мужчины, видит подпухшие глаза, видит взлохмаченные волосы, видит грусть в глазах.

И в тот же миг я вдруг с ужасом осознаю, что человек в зеркале – я! И это я разговаривал по телефону с женой, позвонившей из Америки, а затем – снова же я – выдул две бутылки шампанского, и теперь голова гудит у меня, а не у кого-то другого.

Зеркалу все равно, какую физиономию отображать. Моя была с кислой миной. Чтобы как-то ее подсластить, пришлось почистить зубы, причесаться, промыть глаза, затем стал под душ, побрился, оделся – но и после этого выглядел, как выжатый лимон. И так всегда. Проснувшись утром после выпивона, я ощущаю себя словно придавленный автомобилем кот. Но моя ночная пьянка была особенной – я надрался от отчаяния. Когда пьешь от отчаяния, это совсем другое ощущение, ведь в таком случае пьешь по обыкновению один. Пьешь наедине с собой поздним вечером, когда затихают все звуки вокруг, и к полуночи ты уже наконец доводишь себя до нужной кондиции, ты пьян в стельку, ты никакой, и вот именно тогда, именно в таком состоянии ты и можешь наконец поговорить сам с собой, откровенно и начистоту, повытаскивать из себя все кишки, все потроха, хорошенько их развесить для обозрения и составить диагноз. И еще, а это всегда самое интересное, выстроить планы на будущее. Ну, что говорить – планы в такие минуты просто распирают голову, и все выглядит таким розовым, что отчаяние никнет, прячется в укромные закоулки памяти, чтобы вынырнуть уже завтра, но ведь то будет уже завтра, не сейчас, а сейчас хочется плыть по волнам мечтаний.

Танцы богомола

Глава первая

1

По-настоящему начинаешь понимать женщин только тогда, когда они тебя оставляют. Вот тут-то они наконец вышелушивают из себя какую-нибудь не ведомую тебе доныне истину и убивают ею наповал. Проживи ты с женщиной хотя бы и все сорок лет, но как только приходит момент, когда она сообщает, что уходит от тебя, ты узнаешь о себе такое, что никогда бы и на ум не пришло. И это, между прочим, может быть какая-нибудь абсолютная чушь, ничтожная чепуха, пшик, способный в любом другом случае вызвать лишь дикий хохот, но не тогда, не в тот момент, когда она это тебе бросает на прощание. И главное, что бросает! В ответ на эти ее слова хочется лишь недоуменно рассмеяться. Как? Из-за такой ерунды? Да, собственно, из-за нее. И она выдает это как приговор, как окончательный вердикт, который гвоздем забивают тебе прямо в лоб, вот сюда меж бровей, и отныне ты должен носить сей гвоздь посреди лба, прикасаться к нему и думать, думать, что бы это значило и что в действительности за этим стоит.

От каждой женщины, с которой я был близок, мне приходилось узнавать о себе нечто новое. И чаще всего тогда, когда мы расходились. Возможно, кто-то назовет это мазохизмом, но когда я хотел даму оставить, то никогда ей этого не говорил. Я вообще не смог бы склеить в одной фразе таких слов, как: «Прости меня, но я полюбил другую» или «Между нами все кончено. Давай разойдемся». Я с удивлением выслушивал от некоторых своих друзей рассказы о чудовищных сценах, которые они разыгрывали перед своими пассиями, прежде чем окончательно порвать с ними. Кое-кто даже устраивал прощальный ужин, оканчивавшийся, разумеется, прощальными сладострастными ласками. Увольте, это не для меня. Я поступал проще. Разумеется, проще для меня, а не для женщины, ведь ей-то, увы, приходилось не просто. Я делал так, чтобы она меня оставила. Я начинал играть роль сволочи и негодяя, а это, скажу вам, непростая роль, если в душе ты все-таки не негодяй, однако норовишь выйти сухим из воды, тебе не хочется переживать сумасбродные сцены, выяснять отношения и, чего доброго, даже схлопотать пощечину. Все, чего ты желаешь, – это чтобы милая послала тебя подальше, и чем короче окажется фраза, тем лучше для тебя. Но в действительности скороговоркой никогда не получалось. Всегда это затягивалось надолго. По вине женщины. Что и говорить, от пощечин по физии я себя так и не обезопасил. Наконец сообразив, с каким подлецом она имела дело, лапушка взрывалась неудержимым водопадом обвинений, открывающим для меня настолько потрясающие грани моего «я», что невозможно было уяснить только одно: так зачем же ты, мой ангел, столько времени с таким уродом якшалась-любезничала?

И знаете что? Нет никакого смысла задавать разъяренной пассии подобный вопрос. Ответ непременно будет таким: «Я думала, что смогу сделать тебя лучше!»

Ну а что, скажите, может быть в отношениях двух людей благороднее и возвышенней, нежели желание сделать кого-то лучше? В миг оглашения этого святого намерения играют фанфары, флейты и тромбоны, и тотчас хочется обнять даму за колени, целовать ее туфельки и умолять: «Ну, попробуй еще, сделай меня лучше!» И все же нет, если ты всерьез решился оставить ее, не расслабляйся, ведь все это фикция, никому никого не дано сделать лучше. Ваять можно из глины, но не из песка. Ты будешь оставаться таким же, как и при первой встрече, единственное, чего можно еще от тебя ожидать, что когда-нибудь ты приспособишься к даме, постараешься избавиться от раздражающих ее привычек, ну хотя бы на то время, пока она находится рядом с тобой. Ну да, ты и в самом деле можешь стать таким, как того хочет дама, но если она для тебя не подарок небес и влечет к ней лишь зов телесный, ну а больше всего ее задница, то тебе начихать на все условности, ты такой, какой есть на самом деле: небрежный, неточный, неверный, неблагодарный, непорядочный, неуравновешенный, невоспитанный, лживый, нахальный, бирюк, самоуверенный, бесстыжий…

Главное здесь не раскисать и не воспринимать эти обвинения всерьез. Иначе и впрямь может закрасться подлая мысль разрешить ей спасти тебя, отдаться перевоспитанию и, на крыльях любви неуклонно совершенствуясь, становиться примерным и даже идеальным, а иногда, выйдя на балкон, прислушиваться к шелесту крыльев за спиной.

Наверное, мой способ расставания с женщиной кое-кому покажется несколько затянутым. Ну так ведь и процесс возведения в негодяи не должен сводиться к считаным часам, он должен занимать хотя бы дни, если не недели. А впрочем, мне везло с женщинами, почему-то судьба преподносила мне чаще взрывных истеричек, готовых в любой момент выцарапать глаза, выдернуть клок волос, облить кипятком или искромсать рукописи. Именно рукописи и книги вызывают у них, очевидно, скрываемую прежде ярость, ведь только литература и стоит на пути к окончательному овладению мной. Осознание того, что есть что-то для меня более важное и ценное, чем их влагалище, гузно, сиськи, чем любящее сердце, чем их уста с каплями спермы, кошачьи ласки и даже вареники в сметане, вызывает в них агрессию, и направлена она именно на то самое дорогое и ценное, чем живет писатель, и тогда в минуты истерики они хватают бумаги и рвут их, расшвыривая во все стороны ошметки твоих вдохновенных писаний, наступают ногами на одну половину книги, а другую с диким визгом отдирают напрочь – и откуда такая сила у этих неженок? – в экстазе они готовы подсобить себе и зубами, и вот уже взлетает в воздух изничтоженный Бодлер, а вслед за ним – Рильке, а за Рильке – Свидзинский, а ты, словно очумелый, пытаешься спасти это свое самое дорогое и от безысходности вынужден прибегнуть к силе, скрутить ей руки, повалить на пол, задрать халат и, разорвав трусики с такой же яростью, как она только что разрывала Райнера-Марию Рильке, трахнуть ее, всю в слезах, рыдающую, завывающую, стонущую, издыхающую, на глазах изничтоженных Шарля, Райнера-Марии и Володимира.