Статьи из журнала «Сеанс» - Дмитрий Быков

Мы действительно стоим над темной водой (и в этом смысле название «Июньский дождь», предложенное авторами сначала, более эффектно, но менее точно). В этой темной воде дна не видно. Ценности утрачены, нет ни опоры, ни почвы, и самый берег подмыт. Все ушло в темную воду, в распад, в забвение. Во имя чего? А просто так. Жизнь как процесс самоценна, если хочется жить, если есть страсть, вера и темперамент. В наши экономичные времена, в годы прозаических страстей (выживание, политика, туда-сюда) ностальгия по шестидесятым понятна и естественна. И тем естественней невозможность понять и прожить эту чужую жизнь. Возможно, просчет тут в другом: шестидесятые годы в картине могли выглядеть апофеозом счастья. Актеры этого не доиграли, да, может, и натура подкачала. Поражает обилие пустынных пространств: равнинные пейзажи, по которым гуляет ветер, высокие потолки, пустоватые комнаты, почти безлюдный город — город без хуциевской толпы. Вместо простора — пустота — пустота: почувствуйте разницу. Но и это в конечном итоге работает на пафос картины, подчеркивая невозвратимость самого счастливого десятилетия в истории двадцатого века.

№ 9, ноябрь 1994 года

«Выживание, стыд, страх, одиночество — вот мои девяностые»

…Девяностые начались в 1991 г., а уже в 1992 г. они закончились. Все как будто шло к триумфу либеральной идеологии и мощному интеллектуальному прорыву. Но те, кто на это надеялся, обломались жестоко. Не знаю, почему так случилось. Возможно, обычная цикличность русской истории набрала стремительные обороты, и реакция не заставила себя ждать после вольницы. А может быть, интеллигенция обнищала, и у нее на интеллектуальный прорыв не хватило калорий. Но, так или иначе, после того как цены были отпущены, все было уже кончено. Вместо осмысления происходящего, которое было жизненно необходимо, началась погоня за выживанием. 1993 год совершил очень важную подмену понятий и закрепил эту подмену в сознании большинства: власть одного лица вместо власти закона. И нужды нет, что в тот год это лицо аккумулировало в себе всю свободу, которая была в стране. А блюсти власть закона были поставлены люди, на эту свободу посягавшие. Подмена произошла, и с самыми роковыми последствиями. Начиная с 1993 года, как и предсказывал Синявский, как и предсказывал Максимов, пошла стремительная деградация власти. Другое дело, что она была неизбежна, другое дело, что она была сопряжена еще и с очень быстрой деградацией страны в целом. Поэтому 2000-е, собственно говоря, начались уже в 96-м, когда стало совершенно понятно, что, так или иначе, доигрались.

…это был кровавый понос, очень быстрый и очень болезненный. Это был непрерывный праздник, который всегда с тобой, и только почему-то преследует ощущение дурного запаха, которым тянет изо всех углов. Вы когда-нибудь слышали ностальгические охи по девяностым? О, эти вечеринки с кокаином! эти бассейны с шампанским! эти модели! эти блистательные карьеры, когда 19-тилетний человек сегодня покупал завод в Нижнем Тагиле, завтра летел из Лондона в Париж, а послезавтра его труп находили в канаве в Мухосранске! Всем этим восторженным мемуарам грош цена. Потому что никакого праздника не было. А дурной запах был. Все было очень плохо, очень грустно и очень неразборчиво. И я 90-е годы вспоминаю как позор. Не позор государства — уж бог с ним, с государством! — а мой личный. Я совершенно не понимал происходящего и верил всякой ерунде.

…я работал в очень хорошем журнале «Столица». «КоммерсантЪ» купил «Столицу» и убил ее. Происходило это так. Пришел человек из «Коммерсанта», чтобы навести правильный менеджмент и научить нас новой, правильной идеологии. Он нам рассказал, что надо делать «глянцевый вурнал, потому фто неглянцевый теперь не мовет иметь уфпеха. Надо расскавывать нафым людям о крафивой вывни, о вот фся фоциалка им соверфенно не нувна». Он привел с собой девушку неопределенного возраста и юношу неопределенного пола, которые усердно принялись наши тексты своим «рерайтом» добивать: убирать «социалку» и насаждать «красивую жизнь». Появилось два новых слова: «рерайт» и «дедлайн». И мне все стало понятно и про менеджментскую журналистику, и про культуру яппи, и про грядущий гламур — это я все понял в 95-м году, когда убили «Столицу».

…в 90-е настоящей жизнью я не жил, настоящая жизнь прошла мимо. Я не был бандитом, новым русским, наркоманом, спичрайтером, партийным лидером. Я не участвовал в перестрелках, оффшорных операциях, не ездил в Париж по делу, не выступал с перформансами, инсталляциями, акциями и хэппенингами, не пилил бюджетный пирог, не доил грантовые институции, не заседал в учредительских советах акционерных обществ. У меня было пять работ, и я на этих пяти работах мучительно зарабатывал деньги. Потому что надо было покупать квартиру, воспитывать дочь, потом — сына. Крутился. Это все равно, что в славные годочки октябрьской революции служить учителем географии в реальном училище.

…в хороших стихах Льва Лосева это состояние крайней растерянности и утраты себя чудно передано: «Вьются язычки огня/Вокруг отсутствия меня». Именно так в 90-е я себя и ощущал. По-другому было только в любви — «пока ты была со мной, я думал, что я существую». Все прочее было такое или другое, но окончательно и бесповоротно чуждое. Что оставалось? Если нельзя вычесть реальность, надо постараться вычесть себя. На это вычитание себя ушла молодость. Годам к тридцати мне это надоело и вместо себя я вычел реальность. Вот эту реальность 90-х годов — с ее самодовольной аморальностью и победительной пошлостью.

…мне одна моя знакомая открыла душу: «Я в 90-е впервые узнала, что такое Dolche&Gabbana!» Да. А я до сих пор не знаю, что такое Dolche&Gabbana. Зато знал, что такое спирт «Royal». Он продавался в ларьках вместе с разноцветными ликерами. Это были очень плохие ликеры. Вообще все плохое и дорогое — одежда, еда, напитки, строй-, канц-, хоз- и прочие товары для потребления — вот культура 90-х. Это были годы отрицательной селекции: чем вещь хуже, тем дороже она стоила. И чем человек хуже, тем легче он выбивался в начальники или просто первые лица.

…герои и антигерои менялись местами по многу раз в течение нескольких лет, если не месяцев. Критерии поначалу размывались до полной неразличимости, а затем в системе ценностей знаки сменились на противоположные. То, что вчера почиталось образцом аморальности, в 90-е становилось знаком высшей доблести. В 90-е годы морально было жить как можно более бурно. Это были годы фантастической экспансии. Вектор движения был утрачен очень быстро, но сам его темп обрел самоценность: если человек живет быстро, как будто под коксом, то именно он герой 90-х! Эти герои жили быстро и натворили таких дел… И мы сейчас это расхлебываем. Антигероем 90-х был человек, которого не видно. В антигерои попала вся интеллигенция. Ее стало не видно не слышно, она и сама забыла о своем существовании: перестала задавать вопросы, работать, осмысливать происходящее…

…ну а что она делала, интеллигенция в эти годы, что?! Что делали в отделах культуры «Коммерсанта» и газеты «Сегодня»? Эти культуртрегеры сраные, выучившие несколько слов типа «постмодернизм» и «симулякр»… Чем они были озабочены? Посвятить обезумевших нуворишей в свою нехитрую науку, чтобы они, нувориши, почувствовали себя продвинутыми. И смогли поддерживать со своими о-о-очень высокооплачиваемыми гувернерами беседу об «умном» на тусовках и презентациях. Ну да, ведь и слово такое — «интеллигенция» — в их птичьем языке было под запретом. Рерайтеры его вычеркивали: дурной тон, совковое наследие. Вместо слова «интеллигенция» нужно было говорить «продвинутые интеллектуалы»…

…ох, где они теперь, эти продвинутые интеллектуалы? Ими же придуманные политические и медийные технологии их же и накрыли медным тазом. С голоду, правда, они не умирают. Кто в эксперты подался, кто в консультанты, кто в политтехнологи, кто в спичрайтеры. Но они же привыкли себя ощущать властителями дум — ни больше ни меньше. Как-то позабыли в свое время о такой простой вещи: для того, чтобы властвовать думами, нужно, чтобы кто-то думал, а ведь искоренение этой вредной привычки они весь предыдущий период почитали своей обязанностью!

…вот что приятно отличает нынешний исторический период от предыдущего — так это навык сопротивления, который опять обрел актуальность. А вместе с ним возвращается понятие «интеллигенция». Как и все хорошее, этот навык возник из весьма плодотворного чувства омерзения к себе — до такого края дошли, что либо самоуничтожаться, либо… Нынешние двадцатилетние симпатичны хотя бы тем, что осваивают все с нуля: без советских и антисоветских штампов, без левых и правых предубеждений, без всех этих лживых «pro» и «contra», которыми нас морочили столько лет. Славянофилы или западники? Рыночники или государственники? Тоталитарное сознание или буржуазные ценности? Все было настолько дискредитировано в тот период, что оппозиции эти рухнули и превратились в прах.