Убийственное лето - Себастьян Жапризо

Эна вообще-то Элиана. В нашу деревню она с матерью и отцом переехала прошлой зимой из Аррама, что по ту сторону перевала, из деревни, затопленной при строительстве плотины. Отца ее доставила санитарная машина вслед за фургоном с мебелью. Прежде он был смотрителем шоссе. Однако до того как четыре года назад с ним приключилась беда в кювете, о нем никто ничего не слышал. Он свалился прямо в лужу и, когда его принесли домой, был весь в грязи и облеплен листьями. С тех пор у него парализованы ноги – кажется, что-то случилось с позвоночником, – и он орет что есть мочи. Я и не видел его никогда, он постоянно в своей комнате наверху, зато слышал, как он кричит, называя дочь не Элианой, а дрянью или словами почище.

Мать ее немка. Он встретился с ней во время войны, когда был в Германии на принудительных работах, а она зенитчицей. Я не шучу: там в 1945-м использовали и девушек. Я даже видел ее фото: голова платком обмотана, на ногах сапоги. Она довольно нелюдимая. В деревне ее прозвали Евой Браун и недолюбливают. Но я знаю ее лучше, чем другие, и могу утверждать, что она «хорошая особа». Защищаясь, она всегда так говорит о себе с жутким немецким акцентом: «Я хорошая особа». Слава Богу, она до сих пор понимает не все, что слышит. Семнадцати лет, забрюхатев от француза, уехала с ним, а ребенок умер при родах. Все, что ей досталось в нашей прекрасной стране, – зарплата смотрителя да высунутый за ее спиной язык соседа, а спустя несколько лет – 10 июля 1956 года – дочь, которую она положила в давно заготовленную и наконец-то пригодившуюся люльку. Короче, ничего не имею против ее матери. Даже наша мать ничего не имеет против Однажды я решил выяснить, кто такая Ева Браун. Сначала спросил у Бу-Бу, но тот не знал. Я – к хозяину кафе Брошару, он из тех, кто так ее называет. И он не знал. Просветил меня тот парень, который подсунул мне «делайе». А что тут сделаешь, случается и мне называть ее Евой Браун.

В кино я их часто видел вместе. Эну и мать. Они обязательно садились во втором ряду. Про них люди думали: экономят. На самом же деле, как она мне сама рассказала потом, ей не хотелось надевать очки, а с десятифранковых мест ничего не разглядишь.

Весь сеанс я стоял прислонясь к стене, с каской на голове. В антракте поглядывал на нее. Я, как и все, считал ее красивой, однако ж с тех пор, как она переехала в нашу деревню, ее существование пока еще не мешало мне спать. Она со мной ни здрасте, ни до свидания, будто вовсе не замечала; только раз, купив мороженое и проходя совсем близко, глянула на каску – и все тут. Каску я сразу снял и сунул кассирше посторожить.

Поймите, то, о чем я тут рассказываю, происходило три месяца назад. Эна хоть и нравилась, но в то же время была мне безразлична: кабы уехала из деревни, я мог бы и не заметить. Но в тот раз как увидел ее огромные то ли голубые, то ли серо-голубые глаза, устыдился каски. Вот и все. Словом, до июня все было иначе.

Обычно она выходила на улицу съесть мороженое, кругом ребята, все вместе что-то обсуждают. Ей можно было дать больше двадцати, держалась она как взрослая. Возвращаясь по проходу на свое место, не могла не догадываться, что все смотрят на нее, что мужчины задают себе вопрос, носит ли она бюстгальтер и надето ли что под облегающей юбкой. Юбки она всегда носила в обтяжку и такие короткие, что, если бы на ней были трусики, их бы непременно было видно. В общем, я был в то время такой же, как все. Что бы она ни делала, даже не думая о дурном, все равно оборачивалось против нее.

Стараясь привлечь внимание, она много и громко смеялась или резко взмахивала длинными, до пояса, волосами, а те блестели под лампами. Разыгрывала звезду. Надо сказать, прошлым летом она победила на конкурсе красоты в Сент-Этьен-де-Тине, представ в купальнике и туфлях на высоком каблуке. Их было четырнадцать конкуренток, в том числе из отдыхающих. Но тогда избрали именно ее, выдали приз и фотоснимки. После этого она и стала разыгрывать из себя звезду.

Однажды Бу-Бу сказал ей, что она звезда лишь для сорока трех обитателей деревни – именно столько их у нас – и полет ее происходит на высоте 1206 метров над уровнем моря – такова высота нашего перевала – и что в Париже или Ницце она вряд ли поднимется выше тротуара. Сказал он это как раз за тем воскресным столом. Он хотел скорее всего сказать, что ей не подняться выше других, что в Париже тьма красивых девушек. Бу-Бу не думал ее обидеть, говоря о тротуаре. Она же, хлопнув дверью, ушла в нашу комнату и просидела там, запершись, до вечера. Я ей тогда объяснил: не так она его поняла. К сожалению, она коли вобьет что себе в голову, то уж не в силах изменить свое мнение.

С Микки она ладила лучше. Поклоняется он одной Мэрилин Монро. Если вскрыть его черепушку, просто не знаю, кого там обнаружишь – Мэрилин Монро, Мариуса Трезора или Эдди Меркса. По его словам, выходило, что это была величайшая актриса, что таких уже больше не будет. Поэтому Микки и Эна всегда находили о чем поболтать. Помимо своего собственного, единственное фото, которое она терпит на стене, – в рамочке Мэрилин Монро.

Странно? Ведь когда та умерла, Эна была совсем девчонкой. Много позже ей удалось увидеть только два ее фильма – «Река без конца» и «Ниагара», да и то по телеку. «Ниагара» понравилась ей больше – из-за шелкового платка на Мэрилин перед тем, как ей падать. У нас телек обычный, и шелк выглядел белым. Микки видел на большом экране, говорил, что на самом деле платок желтый. Мы даже заспорили.

Ну ладно, Микки – парень, его можно понять. Я лично не был без ума от Мэрилин, но его понимаю. Он видел все ее фильмы. А Эна вот что однажды мне сказала. Во-первых, ее интересуют не фильмы Мэрилин Монро, а жизнь самой Мэрилин. Дескать, прочла о ней книгу. Показала книгу мне. Перечитывала ее десятки раз. И добавила, что хотя она и не мужчина, но будь Мэрилин жива и если бы все можно было вернуть назад, никто бы не смог подтолкнуть ее к самоубийству.

Так она говорила, но еще важнее, каким тоном. Нынешним летом Бу-Бу пояснил мне, что не следует верить людям, у которых в запасе много слов, что это самые сложные натуры. Мы с ним как раз работали на краю купленного виноградника, повыше нашего дома. Микки сказал, что не надо верить тому, что говорит Эна, потому что она часто – хотя и не всегда – употребляет слова, способные скрыть добрые чувства и высказать дурные. Я остановил сульфатницу и ответил ему, что он может произносить какие угодно слова, все равно скажет одни глупости. Может считать себя «Бу-Бу Всезнайкой», но тут он сильно ошибается.

Однако я хорошо его понял. Эна, дескать, была так расстроена смертью Мэрилин Монро, такой одинокой в пустом доме, что ей захотелось оказаться рядом, окружить ее сочувствием и все такое, словом, помешать покончить с собой. На самом деле все было как раз наоборот. Обычно она произносила одну фразу, и это было как удар под дых. Возможно, это было ее главным достоинством. Чтобы ее понять, не требовалось особого труда. Да, от нее можно было сдохнуть. Что касается богатства ее словарного запаса, то он объяснялся не тем, что она затыкала уши на уроках и была второгодницей, вынужденной уйти из школы. Просто ей не нужно было говорить ничего, кроме: я голодна, мне холодно, а в кино – что хочет пипи, и тогда об этом знали все в ряду. Наша мать назвала ее однажды животным. Та удивилась и ответила: «Что ж, как все». Если бы ее назвали человеческим существом, она бы не поняла и только бы вздернула плечо, и вообще она не отвечала, если на нее кричали.

С чего ей было мешать Мэрилин Монро? Она ведь всегда повторяла, как здорово та сделала, что наглоталась таблеток. После этого стали печатать ее фотографии и она навсегда осталась Мэрилин Монро. И еще, что не прочь была познакомиться с ее мужьями, даже пожить с ними, хотя двое из них были не в ее вкусе. И потом, ей было жаль, что желтый платок валяется где-нибудь в шкафу или его сожгли. Она, мол, обегала всю Ниццу в поисках такого же. Я точно повторяю ее слова. Бу-Бу может заткнуться, он завалил экзамен.

2

Я сейчас немного психую, но, по правде говоря, какая разница. Теперь все встало на свои места, как до июня. Тогда, в кинотеатре, я не спрашивал себя, как она потом возвращается домой. Она и ее мать. Сами знаете, в маленьких городках через полминуты после сеанса уже никого не видать. Я всегда возвращался вместе с Микки на его грузовике, но вел машину сам, потому что от Микки можно осатанеть. Обычно с нами был Бу-Бу, и по дороге мы подбирали наших деревенских. Они залезали в кузов вместе со своими веломоторами и другим барахлом.

Однажды, пересчитав, мы убедились: собрали всех. До перевала одиннадцать километров. Если чья-то подружка слезала раньше, приходилось поторапливать гудком – никак не могли расстаться. Микки говорил: «Пускай себе». Когда мы в тот раз въехали в нашу деревню, в кузове все спали. Я не стал будить ни Микки, ни Бу-Бу, никого. Они сидели рядком, прижавшись к борту, как паиньки. Сам не знаю почему, но я невольно подумал о войне. Может, оттого, что у меня в руках был фонарь или я видел что-то похожее в кино. Но все равно было хорошо – они так смахивали на уснувших детей. Я погасил фонарь.