Утренние фонари - Иван Александрович Мордвинкин

Вадик опять зевнул. У него даже щелкнула челюсть и заслезились сонные глазки. Нет, конечно мужчины вполне могут быть чувствительны к детям, но здесь особый случай. Вадик он… Он кулаком дверь филенчатую пробивает. Конечно, в тот раз все из-за коньяка случилось, но и тренировка, и характер. В общем, он не чувствительный.

— План такой, — обрисовала заведующая. — Сейчас зайдем в комнату, там детишки занимаются. Мы тихо пройдем, вы сядете и просидите до конца урока. Потом зайдете ко мне, и посмотрим.

Пришла еще тетя и пригласила заведующую “пошушукаться”. Заведующая извинилась, попросила подождать и исчезла навсегда. Через полчаса зазвонил школьный звонок, такой знакомый, что Вадик даже усмехнулся.

Коридор взорвался шумом, смехом, криками и визгами — началась перемена. Перемена — это особый режим коридорного движения, он хаотичен, как улица в каком-нибудь Пекине, поэтому Вадик с Лариской приняли немного к стене, где остались терпеть до тишины следующего урока.

Прорвало еще одну дверь, и в коридор, и без того заполненный до краев, ворвалась новая волна. Из нее выбился один странный мальчик — лет пяти, который испуганно уставился на Вадика. Вадик и вправду внушал — при его-то росте и ширине. Хотя, когда не сердился, он был не так уж и страшен.

Мальчик замер и не двигался, и “воды” коридора привычно его омывали. А дальше все развивалось как во сне с эффектом туннельного зрения: все остальное отошло на второй план, а на первом остались только мальчик и Вадик.

Мальчик что-то сказал, выпучил глазенки ошалело, потом повторил, крикнул, но из-за шума голосов не разобрать что именно. Однако, окружающие расслышали команду и шум “течения” притих. И в этом штиле он снова позвал:

— Папа! — его личико задрожало, глаза наполнились слезами, которые он тут же смахнул кулачками. Потом он забубнил только себе “Папа… Папа… Папа…” и побежал на Вадика, мгновенно преодолел расстояние и крепко, как мог, вцепился в “папу”. Получилось только на уровне колен, ибо до основной части Вадика ему было не достать.

Вадик… испугался. О! Мужчина, вот как ты ведешь себя в бою! Глаза его были полны ужаса и удивления, он взглянул на Лариску с вопросом, на который у нее не было ответа. Она и сама была шокирована до стука в ушах.

Вадик нагнулся над мальчиком, взял его за плечи, чтобы “отклеить” от своих ног. Но мальчик не поддавался. Он поднял глазки, полные слез, и спросил:

— Ты пришел? А я жду-жду, — он вытер слезы, дотронулся до “папиного” лица и быстро-быстро залопотал. — Я тебе письмо рисовал! Помнишь? На Новый год. А ты все не идешь и не идешь. А я-то здесь! И все жду.

О Господи, прости нас грешных: бедный малыш и вправду верил, что это его папа. Он все рассказывал о своем ожидании и о своих достижениях, опасаясь, видимо, что без рекламы в этом мире и папа родненький может мимо пройти.

Вадик сполз с пьедестала своей солидности на пол, огромный — как июньская грозовая туча, и притянул малыша к себе так, что бедолага в этой туче просто утонул. Вадик тесно сжал “сына”, прилипая щекой к его щечке и вдыхая детский запах, и превратился вдруг в его настоящего папу. Все детишки это поняли, потому что Вадик… расплакался.

Коридор стих, замер — две сотни малышей уставились на Вадика, как на великое чудо на небе. Вадик поднял лицо, чтобы понять причину тишины.

— Папа? — крикнул другой мальчик, в голове которого лицо этого огромного человека запустило ряд ассоциаций. — Папа! Я здесь!

Кто знает, как выглядит папа, которого никогда не видел? Наверное, он большой и добрый. Остальное — детали.

Не успел Вадик опомниться, как и этот мальчик влепился в его облако. Вадик жадно загреб и его. Воевать — так воевать! Когда слезы, заботясь о мужском самолюбии, чуть подсохли и испарились, Вадик встал с сыном на каждой руке. Это был уже совсем другой человек, с которым Лариска никогда не была знакома.

Третий был младше всех, и решил, что жизнь опять от него отказалась. Но он боролся! Он подошел не очень близко, но настолько, чтобы его было слышно и спросил, сильно шепелявя:

— А меня ты не помнис? — Он смотрел снизу-вверх, нижняя губенка его выпятилась, подбородок задрожал мелко и из огромных глаз струйками полились слезы. — А я тебя с детства помню. И все время зду-у…

Он заревел в голос. Коридор и вовсе умолк, детишки завороженно созерцали семейную сцену с детским рёвом, которой в этих “водах” привлекает “акул” — из кабинета вышла тучная воспитательница, оценила ситуацию и направилась к третьему. Но Вадик был не прост, он умел идти лбом на таран! И он нанес упреждающий удар: тем же облаком спустился он на пол, подманил третьего, втянул его и опять поднялся к небесам.

Лариске стало одиноко, но Вадик знал об этом. Он развернулся всей своей семьей к ней и поглотил и ее в свои объятья. И где-то среди детских лиц их троих сыновей она нашла лицо своего нового Вадика. Лицо доброе и улыбающееся, лицо с глазами настоящими, живыми и любящими. Все-таки, мужик Вадик! Настоящий мужик.

Не одевая малышей, он унес их в машину, рассадил на заднем и сам уселся с ними. Детишки обтиснули папу как цыплята, а он все плакал, не умея остановиться.

Конечно, заведующая была против, говорила, что у них так не делается, что надо сначала “то”, а потом “это”. Но Вадик окопался в глухую оборону, и мальчишек выпустил из машины уже только дома.

А к следующей весне родилась у них дочь, каким-то чудом «конструкция» Лариске позволила выносить. Бог милостив!

Вадик оказался хорошим отцом, тут уж не отнять. Он и мужем то был хорошим, если руку на сердце. Военные свои беды он домой никогда не приносил, особенно, после контракта. А ступор, в который Лариска проваливалась из-за неспособности выносить зачатое, он мужественно терпел. Наконец, Лариска успокоилась, когда батюшка сказал ей, что души ее невыношенных младенцев превратились в ангелов.

— Те дети — ангелы, — сказала она Вадику.

Вадик обнял свою тройню, вечно висящую на нем как желуди на дубе, и ответил:

— Эти тоже! Я так и подумал, когда их увидел — это ангелы Божии.

Ну кто ж с ним поспорит — это ж Вадик. Правда, здесь он совершенно прав. Прости нас только Господи, что у нас этих ангелов, как утренних фонарей на улицах — светят, светят, а некому светить, все спят.