Он и его слуга - Дж Кутзее

Или пусть он будет седельным мастером, владельцем дома, магазина и складов в Уайтчепеле, с родинкою на подбородке и любящей женою, которая не болтает и дарит ему детей, все больше девочек, принося ему счастье, пока город не поражает чума году в 1665-м, когда еще не случился великий лондонский пожар. Чума поражает Лондон: ежедневно в одном приходе за другим число умерших растет, богатых и бедных, ибо чума не делает различия между людьми разного достатка, и все богатство седельного мастера его не спасет. Он отправляет жену и дочерей в деревню и собирается бежать сам, но потом передумывает. Не убоишься ужасов в ночи, читает он, открыв наугад Библию, стрелы, летящей днем, язвы, ходящей в мраке, заразы, опустошающей в полдень. Падут подле тебя тысяча и десять тысяч одесную тебя; но к тебе беда не приблизится.

Почерпнув мужества из этого знамения, знамения, предвещающего благополучный исход, он остается в зараженном Лондоне и начинает писать отчеты. На улице увидел толпу, пишет он, посреди которой женщина указывала в небеса. Глядите, кричит она, ангел в белом размахивает пылающим мечом! Люди в толпе кивают друг другу. Воистину так, говорят они, ангел с мечом! Но он, седельный мастер, не видит ни ангела, ни меча. Он замечает лишь облако необычной формы, которое с одной стороны освещено солнцем ярче, чем с другой. Это аллегория, кричит женщина на улице, но он никак не может увидеть здесь аллегорию. И пишет об этом в своем отчете.

В другой день, проходя по берегу реки в Уэппинге, его слуга, который раньше был седельным мастером, а теперь не имеет вовсе никакого занятия, наблюдает, как женщина с порога дома зовет мужчину, плывущего в плоскодонке: Роберт! Роберт! И как мужчина, слыша ее зов, гребет к берегу, вынимает из лодки мешок, кладет его на прибрежный камень и пускается в обратный путь. И как женщина идет вниз к реке, берет мешок и с очень грустным видом несет его в дом.

Он окликает человека по имени Роберт и говорит с ним. Роберт рассказывает, что та женщина - его жена, а в мешке недельный запас пищи для нее и детей: мясо, мука и масло; но он не осмеливается подходить ближе, потому что все они, и жена, и дети, больны чумой, и сердце разрывается у него в груди. И все это - человек по имени Роберт, его жена, перекликающаяся с ним через реку, мешок, оставленный на берегу - говорит, конечно, само за себя, но, кроме того, является символом того одиночества, которое испытывал он, Робинзон, когда в час мрачнейшего отчаяния звал оставшихся за океаном, в Англии, своих родных, моля о спасении, а иногда плавал к месту кораблекрушения в поисках полезных вещей.

Еще один отчет о том скорбном времени. Не будучи в силах терпеть боль от раздувшихся узлов в паху и подмышках, свидетельствующих о поселившейся в теле чуме, человек, совершенно голый, выбегает с воем на улицу, на Хэрроу-Эллей в Уайтчепеле, где седельный мастер видит, как тот прыгает и скачет и совершает тысячу других безумных движений, а за ним бегут жена и дети, кричат и просят его вернуться. Эти прыжки и скачки являются аллегорией его собственных прыжков и скачков, когда после несчастного кораблекрушения, после того, как он тщательно обыскал берег в надежде обнаружить следы своих корабельных товарищей, - но не нашел ничего, кроме двух непарных башмаков, он понял, что оказался выброшенным на дикий остров совершенно один и что скорее всего погибнет, ибо надежды на спасение нет.

(Но о чем еще тайно поет он, о чем размышляет, этот бедный чумной, о котором он сейчас читает, кроме своего одиночества? Что кричит он через океан и через годы, охваченный изнутри пламенем болезни?)

Год назад он, Робинзон, отдал две гинеи матросу за попугая, которого матрос привез, по его словам, из Бразилии, - птицу не столь великолепную, как его собственное любимое существо, но все же прекрасную, с зелеными перьями и алым хохолком, к тому же любившую разговаривать, если верить матросу. И в самом деле, птица обыкновенно сидела на жердочке в гостиничной комнате с маленькой цепочкой на ножке, чтобы не улетела, и говорила бедный Пол, бедный Пол снова и снова, до тех пор, пока он не накрывал ее колпачком; но он так и не смог научить птицу произносить что-нибудь другое, например, бедный Робин; возможно, она для этого была слишком старой.

Бедный Пол, глядящий сквозь узкое окошко поверх корабельных мачт, мимо корабельных мачт, туда, за громаду Атлантики. Что это за остров, спрашивает Бедный Пол, куда меня забросило судьбой, такой холодный и такой безотрадный? Где был ты, Создатель, в час моей великой нужды?

Пьяный человек поздней ночью в Крипплгейте (очередной отчет его слуги) падает в дверях и засыпает. Телега с мертвецами едет своим маршрутом (мы все еще в зачумленном городе), и соседи, думая, что человек мертв, кладут его на телегу вместе с другими телами. Вскоре телега подъезжает к могильной яме в Маунтмилле, и возница с замотанным, дабы избегнуть чумных миазмов, лицом берет его и швыряет вниз; человек просыпается и в замешательстве начинает расталкивать мертвецов. Где я? - спрашивает он. Тебя чуть не похоронили вместе с мертвецами, отвечает возница. Выходит, я мертвый? - спрашивает человек. Это тоже аллегория его пребывания на острове.

Некоторые лондонцы продолжают делать свою работу, полагая, что невредимы и избегнут печальной участи. Но чума уже тайно поселилась у них в крови: когда зараза добирается до сердца, они падают, словно пораженные молнией, так сообщает его слуга. И это аллегория самой жизни, всей жизни. Вовремя приготовиться. Мы должны вовремя приготовиться к смерти, иначе она сразит нас в одночасье. Так он, Робин, понял это однажды, на острове, когда наткнулся на человеческий след на песке. Это был след, а значит, знак: ноги, человека. Но это был знак и чего-то большего. Ты не один, говорил ему знак; и неважно, как далеко ты уплыл, неважно, куда ты спрятался, тебя все равно отыщут.

В чумной год, пишет его слуга, некоторые, испугавшись, побросали все, свои дома, своих жен и детей, и убежали как можно дальше из Лондона. Когда чума прошла, их бегство повсюду осуждали и называли трусостью. Однако, пишет его слуга, мы забываем, какое мужество требовалось, чтобы заглянуть чуме в лицо. Не простое солдатское мужество, когда с оружием в руках бросаешь вызов врагу. Это было все равно что бросать вызов самой Смерти на бледном коне.

Даже в лучшие моменты попугай на острове, более любимый из двух попугаев, не произносил ни единого слова помимо тех, которым его научил хозяин. Как же случилось, что этот его слуга, сам-то вроде попугая, да и не так уж любимый, пишет столь же хорошо и даже лучше, чем его хозяин? Ибо в том, что он мастерски владеет пером, этот его слуга, сомневаться не приходится. Все равно что бросить вызов самой Смерти на бледном коне. Его собственные таланты, полученные в счетоводческой конторе, сводились к составлению счетов и бухгалтерских отчетов, а не к сочинению красивых фраз. "Самой Смерти на бледном коне" - подобные слова даже не пришли бы ему в голову. Только когда он целиком подчиняет себя своему слуге, появляются такие слова.

А утки-приманки или утки-манки. Что было известно ему, Робинзону, об утках-приманках? Совсем ничего, пока этот его слуга не начал посылать свои отчеты.

Утки-манки на линкольнширских болотах, огромное орудие казни в Галифаксе - отчеты о большом путешествии его слуги по Британскому острову, которое является символом его собственного путешествия по другому острову в построенной им плоскодонке, путешествия, благодаря которому он узнал, что существует дальняя часть острова, скалистая, темная и неприветливая, которую он потом всегда избегал, хотя если когда-нибудь колонизаторы доберутся туда, они, быть может, исследуют ее и обоснуются там; и это тоже символ, символ темной стороны души и светлой.

Когда первые шайки плагиаторов и подражателей набросились на историю его жизни на острове и закормили публику собственными лживыми россказнями о потерпевшем кораблекрушение герое, они показались ему самой настоящей ордой каннибалов, терзающих его плоть, иначе говоря, его жизнь; о чем он и заявил, не колеблясь. Когда я защищался от каннибалов, пытавшихся забить меня, поджарить и сожрать, писал он, я думал, что защищаюсь только от этого. Я не мог и предположить, писал он, что эти каннибалы были лишь символами более дьявольской прожорливости, которая потом станет пожирать саму истину.

Но теперь, предаваясь дальнейшим размышлениям, он начинает чувствовать у себя в груди шевелящееся чувство родства со своими подражателями. Ибо ему кажется, что на свете не так уж много историй, и если молодым запретить грабить стариков, то им придется всю жизнь просидеть в молчании.

Так, в своем повествовании о приключениях на острове он рассказывает, как однажды ночью в ужасе проснулся, решив, что в постели на нем лежит дьявол в образе громадной собаки. И тогда он вскочил на ноги, схватил кортик и, защищаясь, стал размахивать им направо и налево, а бедный попугай, спавший рядом, встревоженно закричал. Лишь спустя много дней он понял, что на нем не лежали ни собака, ни дьявол, а что его поразил некий временный паралич, и, будучи не в состоянии пошевелить ногой, он решил, что там лежит какое-то существо. Из этого происшествия можно было бы извлечь следующий урок: все недуги, включая паралич, исходят от дьявола и являются самим дьяволом; приход болезни может символизировать приход дьявола или собаки, символизирующей дьявола, и наоборот, этот приход может символизировать болезнь, как в рассказе седельного мастера о чуме; а поэтому никто из пишущих истории об этих двух вещах, дьяволе и чуме, не должен быть с наскоку обвинен в подделке или краже.