Настоящее - Владимир Вольфсон

Привык и я. Что же было потом?

Потом я долго гулял по грязным, не знавшим набережных лаосским берегам Меконга.

Зашел в Ват Сисакет, посмотрел на Будду.

Сел в поезд, пересек границу.

Потом был ночной экспресс в Бангкок. Зачем-то я взял первый класс; в другой половине купе, перегороженного на тайский манер ширмой, занимались любовью.

Я пошел в вагон-ресторан и взял пива.

Пена спеленала мне горло отчаянием. Я подумал: дальше ехать мне никуда не стоит. Зачем мне еще месяц в Индонезии?

Мне некуда ехать. Разве, продолжая вести эту линию, уводя ее виртуозными волнами, зазубринами, зигзагами от той точки, где она была в прежний миг, я не увожу ее в каждый миг, следующий за ним, от самого же себя?

Приеду в Бангкок, пойду утром в кассу авиакомпании, заплачу сто евро и обменяю билет. Вернусь домой раньше.

Но тогда контур не будет замкнут. Остров не состоится. Море смешается с твердью. Языки утратят грамматику. Когда мои карты выйдут официальным изданием, проекция недосомкнутого контура будет обозначаться курсивом. Разрядкой.

Того ли я хочу? И ведь эту карту после издания уже никуда будет не деть — и ничего нельзя будет на ней стереть или подправить.

Что-то не то, воля ваша, есть в людях, отменяющих путешествие, сдающих или меняющих обратные билеты, выходящих на пенсию.

Вместе со второй бутылкой я попросил у официанта лист бумаги и карандаш.

А потом я выпил третью.

А потом четвертую.

Я пил и пил.

А утром я приехал в Бангкок и улетел в Индонезию.

О свободе

Легко сказать о причинах неловкости, когда в вашем обществе воспевают свободу внешнюю; самый факт слагания ей гимнов, попытка преобразовать ценность в драгоценность изобличает личную инвалидность автора слов, а инвалида рассматривать неловко, да и слушать тоже. Здесь все легко.

Но то же чувство скованности я испытываю, когда превозносят свободу внутреннюю.

Есть прекрасный критерий различения подлинных и мнимых драгоценностей. Спросите себя — могли бы вы об этом спеть.

Не слагают гимны здоровью. Миру как отсутствию войны. Обеспеченности как отсутствию нужды. Чистоте как отсутствию грязи. Норму не воспевают.

Когда говорят о свободе внутренней, имеют в виду принятие человеком себя таким, какой или какая он или она есть. Для того чтобы сподобиться такому принятию, нужно просто принимать данность. Онтологическую, в данном случае, и нравственную, то есть моральный императив, в другом. Свою будущую смерть — в третьем. Но то и другое и третье — данность, не большая и не меньшая, чем алость крови, крепость зубов, упругость кожи.

Для того чтобы принять данность, нужно не мыслить себя существом низшего порядка. Для того чтобы так себя не мыслить, нужно просто не исходить из ложного предположения о наличии у человека ценностного достоинства.

С этого и начинается то, что зовут «несвободой». Ваяется дихотомия, где есть рабы, а есть (так получается) свободные. Однако никто не сделает человека рабом, кроме него самого.

И для того, чтобы не стать рабом, не нужна свобода.

Нужно просто следить за собой — не давать себе пасть, вляпаться, вступить в войну, заболеть, остаться без средств, употреблять наркотики, оказаться за решеткой, делать из себя заложника, испытывать зависимость от чего бы то ни было, что не было бы данностью.

Это называется неуязвимость, и это вовсе никакая не свобода.

Поэтому нет и не может быть песен о свободе.

Но есть песни о выходе из рабства и о победе над ним.

Русская улыбка

Дело, видите ли, в том, что мы, может быть, never smile, но — довольно часто улыбаемся. Например, своим мыслям. Своим чувствам. Себе.

Кстати, известны ли дневниковые записи Шекспира там или Селинджера, где бы они хвалили себя за только что удавшееся произведение словами «ай да Шекспир (Селинджер), ай да mazafaka»? Но Пушкин — Пушкин же запросто, в порядке самообожания, называл себя сукиным сыном, когда ему удавалась рифма, тем более строфа.

Мне кажется, что для автопортрета, да еще написанного бранными словами, да еще в переносном смысле, требуется три больших шага в сторону от самого себя и резкий, неожиданный разворот.

Апрель

Еще чуть потеплее, и можно будет выходить с книгами и с мониторами — садиться на лавочки или даже стоять у оград. Метафорически курить, глядя в тихую добрую темень.

До сих пор не знаю здесь каждый излом асфальта, не знаю расположение каждой лужи, не могу сказать, какого цвета отражение каждого дома. Шлялся за коим-то чертом по всему миру.

Улыбаюсь. Метафорически курю. Многозна-чительно молчу. И дальше я иду гулять.

Иногда даже кажется, что меня закинули сюда, как десантника, — правда, не на самолете, а на ковре-самолете. И сами спешно смылись.

И художник Саврасов тут как тут — таращится из окошка:

— Глядь! Грачи прилетели.

— Это ты глядь, — говорю я, отряхиваясь, — внимательнее. Нет тут твоих грачей, братан.

Консервативная партия

Любая правая идеология на самом деле порочна не только потому, что порочна любая идеология как нарушение отношений субъекта и объекта (первому положено принимать последний, а не стараться обратить его в принадлежность, его «иметь»). Правая идеология порочна еще всегда потому, что она не только желает манипулировать объектом, но и вменяет ему вину — он пошел не тем путем; и совсем плохая новость для объекта — правые на голубом глазу сообщают ему, что они его вернут в то состояние, в каком тот обязан быть. В состояние Исхода. В ту точку, о которой они имеют смутное, но чувственное видение.

Русские, уютно, по-маниловски возомнившие себя и окружающих русских «русскими» в терминах февраля 1917 года, израильские евреи, считающие себя евреями в терминах до разрушения Второго Храма, Гитлер, объявивший немцев германцами времен Нибелунгов, Муссолини, который, по крайней мере, имел и очень осязаемые, и на уровне genius locii соблазны солгать римским итальянцам, что они римские квириты, — все перечисленные лжецы суть источники заразы, скажу я вам терминами П. Н. Мамонова. В терминах же психогенезиса фантазии — это, должно быть, истерика и нарциссизм, нарциссизм и истерика, интуитивно интерпретируя Лакана, думаю я — и вряд ли ошибаюсь. Но не о генезисе речь. А о заразе. И, сравнивая эту заразу с левой идеологией, к которой, естественно, Консервативная партия относится тоже отрицательно, я бы даже сказал, что левые не так страшны, как правые, потому что мстить реальности за то, что она не такая, какой грезится, это не так некрофильно и капрофагно, как мстить ей за то, что она не такая, какой когда-то была или могла бы когда-то в прошлом быть, но избрала другой путь.

Фокус в том, что Консервативная партия, отрицающая идеологию в принципе и взывающая лишь к тому, чтобы поддерживать живое, а хоронить мертвое, и бить по рукам тем, кто хочет подчинить живое своему неспокойному эросу, очень быстро приведет общество к гармонии, имеющей пластический и художественный вид радикально более древний, чем в своих пуберантных фантазиях намечают правые.

Но я не имею фантазий на этот счет. Я приму этот мир таким, как он будет. Выбор пути в будущее определяется не целью, о которой мы не можем иметь представления и которую нельзя подменять миражами, а заданным направлением и простыми правилами ориентации.

В итоге мы придем не к «России, которую мы потеряли». Мы придем в мир, о котором мы всегда знали, но успели забыть.

Настоящее

Четырнадцать лет назад в шестом часу вечера, когда зелень становилась малиновой, в Луангпрабанге, в Лаосе, с высокого холма триумфально озирая коричневый Меконг, я вдруг заметил, как с десяток лодок по сигналу пустились наперегонки. Это была регата. А команды гребцов состояли из монахов в оранжевых тогах. И это снесло мою голову, крошка.

Это могло быть только здесь и сейчас.

Еще я помню вечер на Тогеанах, я остался один на веранде бунгало и пил самогон из полиэтиленовых пакетиков, которые на остров Кадидири из Вакая завезли специально по моему заказу, и шипел прибой — была полная луна. И не было никакой регаты. И тоже был момент, когда я понял: этому не повториться.

А однажды, когда мне было тринадцать лет, я нашел свои фотографии, на которых мне шесть или семь, посмотрел на них — и расплакался.

Вы же, признайтесь, всегда знаете о реальности то, что она не полностью настоящая. То ли потому, что копия по большей части достоверна, то ли по другой причине вы и не протестуете: ну да, не настоящая, но, говоря по совести, так ли ей это мешает? Еще один бразильский дон Педро, мало ли их? Живем же как-то с этим.

Так или иначе, реальность, не будучи настоящим, развивается по предписанному сценарию, и это давно не секрет. Автор, понятно, стоит за полупрозрачной пленкой, прикрывающей дверной проем, — не хочет, чтобы к нему в комнату залетала пыль от нашего бесконечного бедлама, который он же нам и выдумал — устроил нам ремонт, краев не видать.