Кумуш-Тау — алые снега - Зоя Александровна Туманова

— Потенциал ледника зависит от накопления осадков. И мы будем изучать снег. Вот так.

Димка фыркнул — в точности, как горный козел на водопое:

— Вы — те самые физики, братцы, в ком ни грана от лириков.

— А в тебе — есть гран, — вмешался Олег и сладостно прищурился. — Ты не физик, не лирик. Ты, дорогой — лизик!

— А вот за лизика... — начал Димка страшным голосом и замахнулся было толстенной книгой — «Поджигателями» Шпанова, но Артем намертво сковал ему за спиной руки:

— Ты-то поджигатель и есть — опрокинешь свечку, лизик!..

Много в природе загадок, и вот одна из них: чья бы ни была очередь вставать первым и орать для остальных «Па-адъем!», получается одинаково противно. Бьет по нервам без промаха.

На подвесных в два яруса койках слышатся гулкие вздохи. Из-под одеял выпрастываются замлевшие руки — и прячутся: жаль расставаться с нежащим, скопленным за ночь теплом. Спрашивает Димкин непроснувшийся голос: «Метель или ясно?» «А ты выйди и нам скажешь!» — отзывается Искандер.

Дверь в домике — явное архитектурное излишество: открывается только люк в потолке. Конечно, занесло. Сообщение «Полтора метра снега выше крыши!» вызывает довольно прохладный энтузиазм. Добавочное известие «А метели-то след простыл!» встречается буйным ликованием.

— Я сегодня дежурный наблюдатель, — напоминает Димка. — Вы копайте траншеи, а я потопал...

— Он дежурный! — вскрикивает Искандер. — А я? Мне не нужна ясная погода? У меня теодолит, я без видимости — ничто! Вчера двадцать километров зазря отсчитал! Земля и небо крутятся, где верх, где низ — не поймешь!..

— Не забывайте, что это главный научный прибор! — Олег торжественно вручает совковые лопаты, и все, ворча, выходят на аврал.

И вот прорыта заново траншея в голубоватом, просвечивающем снегу. Как мимолетное виденье, исчезает завтрак. Распределены маршруты. Последний Димкин негодующий вопль: «Кто взял мой актинометр?»

Обычное утро рабочего дня. Только небо, синее до черноты, и пылающий костер солнца, и сердце, вдруг ощутимо толкнувшееся о ребра, напоминают: высота три тысячи семьсот метров над уровнем моря.

Вечер тоже начинается обычно.

Первым, пыхтя, топоча и шлепая себя по замерзшим щекам, ввалился Искандер: «Товба! Совести нет у этого мороза — как собака, грызет!»

Мнение единодушное. Подходит вскоре Артем: «Температура — бешеная!» И сумрачный Димка: «Замерз — до последнего атома!»

Началось раздеванье, именуемое «чисткой лука»: одна за другой стягивается добрый десяток одеж, промерзших, гремящих, как жесть. Нудную эту процедуру скрашивали, гадая насчет обеда и поводя носом в сторону кухни:

— Пшено? Ну, что ж? Поклюем. Ясно, что не разварено: водичка-то ниже ста закипает.

— А вы заметили, что у перлового концентрата — ярко выраженный каучуковый вкус?

Искандер вдруг замер — вздрогнули, расширились ноздри:

— Братцы!.. Запах! Курицей пахнет!

— Эй, метрдотель? Ты чего там устряпал?

Олег захлопнул дверь перед любопытствующими носами:

— Не нарушайте творческий процесс!

Димка самым странным образом не проявлял интереса.

У него медно-жаркий загар — и нетронутая белизна вокруг глаз, сбереженная очками-светофильтрами. Физиономия получилась необычная: не то тропический зверок лемур, не то вообще марсианин. И смотрит будто с седьмого неба.

Замерз, что ли? Артем ринулся расшевелить парня:

— Не тоскуй, физик! Если бородач двинет на нас свой макаронный клейстер — бастуем. Вытопим лучше сало из твоей штормовки...

— Ты с ума сошел! — сходу включился Искандер. — Наш Димур на нее патент получит! Просто, как палец, — два года без стирки! И вода не берет, и ветер не продувает!

Димка поглядел на них с видом человека, до которого никак не доходит самая соль анекдота. Но тут прозвучали могучие слова «Обед на столе!» Кухня (она же столовая) наполнилась голодным народом, оживленным говором и волшебной алюминиевой музыкой — другая посуда, на второй год зимовки, превратилась в раритет.

После первой же ложки Артем тихо ахнул:

— Что мы едим?

Олег сиял скромно и безудержно:

— Прежде это называлось чудом...

Искандер, активно истребляя варево, объяснял взахлеб:

— Не чудо, а ворона! Мы на Муздаге сколько их поели! Они к нам — ящики грабить на склад, а мы — пах-пах!

— Ворон не едят, — сказал Димка. — Они живут триста лет.

— Ты! — Искандер воззрился жаркими очами — как черный уголь на белом фарфоре. — Своих, русских пословиц не знаешь! «Попался, как ворона в суп!»

...Восторг был всеобщим и бурным. Артем, плача от смеха, развивал мысль:

— И хорошо... если молодка... лет на сто пятьдесят... А то — не уваришь!

Просмеявшись приступил всерьез:

— А все-таки, Олег, объясни, поскольку чудес не бывает! Вороны — и те возле нас исчезают в зиму...

— Не томитесь. Галка это, альпийская. Жалко было стрелять. Но вас, чертей, жальче. Вы же не ученые, вы — едоки! — Олег щедро добавлял в миски.

— Галка? В это время года? На такой высоте? Противоречит всем данным!

— Пусть себе противоречит. Вкусно ведь?

— Решила пожертвовать собой, — с полным ртом выдвигал версию Искандер. — Примчалась, чтоб разнообразить рацион молодых героев науки...

Шутки — хорошо, но после обеда Артем ринулся к стеллажу поглядеть, что говорится в литературе. Остановил его странно возбужденный и словно надтреснутый голос Димки:

— Галка, галка! А я вот барса видел!

Рассказывал он долго и путано, и не столько слова, сколько голос, глуховато-напряженный, и беспомощные, какие-то вывихнутые, жесты выдавали накал его чувств.

Было так.

На Гульчинской лапе ледника, завершив серию измерений, Димка готовился к следующей — и отчего-то замешкался.

Может, это была минута, знакомая каждому, — оторвавшись от привычного дела, вдруг чувствуешь себя застигнутым жестокой и торжественной красотой: ослепительные снежники врезаны в черно-синее небо, тишина огромна, как мир, и в сердце возникает ощущение сладкого и смертельного полета...

Тогда и приметил Димкин отдыхающий от рабочего напряжения взгляд — на нетронутой сметанно-белой целине — реденькую цепочку синеватых вмятин, пролегшую метров за тридцать. Он пошел туда, еще не веря, что это не причуда ветра, не игра света и тени. И увидел следы, отчетливые, как гравюра, запечатлевшая даже пушистость комковатой лапы.

Глубокий и круглый, след мог принадлежать только ирбису — снежному барсу. Но знал же Димка, что ирбису нечего делать на леднике в такую пору! Несомненная реальность следа была ему смешна, словно какой-то нелепый розыгрыш.

Пройдя порядочно, он остановился поглядеть, куда завернет след, но цепочка