Гнедич, Николай Иванович - Григорий Георгиевский

Житейская школа и обстоятельства, среди которых он рос, имели огромное влияние на выработку его характера и личных привязанностей. Сын небогатого малороссийского помещика, Гнедич вырос в бедности и привык твердо переносить ее, любил замыкаться в себя, с наслаждением предавался труду, был в нем упорен и вообще отличался стойкостью в характере, убеждениях и привязанностях. Жизненный опыт рано наложил на него свою тяжелую руку.

При всем том Гнедич сохранил в себе привязанность к изяществу и умел во всем найти прекрасное. По свидетельству Батюшкова, «у Гнедича есть прекрасное и самое редкое качество: он с ребяческим простодушием любит искать красоты в том, что читает; это самый лучший способ с пользой читать, обогащать себя, наслаждаться. Он мало читает, но хорошо». Другой современник и приятель Гнедича, С. П. Жихарев, рисует его человеком «очень добрым, миролюбивым и умным». По словам Жихарева, Гнедич «замечателен был неутомимым своим прилежанием и терпением, любовью к древним языкам и страстью к некоторым трагедиям Шекспира и Шиллера… Гнедич, который увлекался всем, что выходило из обыкновенного порядка вещей, прочитал три раза Телемахиду от доски до доски, и даже находил в ней бесподобные стихи, предпринял было сочинение какой-то драмы в 15 действиях, но не успел по случаю отъезда своего в Петербург».

Уменье держать себя доступно и с достоинством, привлекательная особенность в характере – искать и находить прежде всего добрые качества в других людях и в их действиях и произведениях, по-видимому создали для Гнедича возможность дружить с писателями самых различных положений и направлений. Все современники единодушно отмечают в воспоминаниях эти добрые черты в Гнедиче и находят что-то привлекательное в самой внешности Гнедича.

«Гнедич, вспоминает Греч через двадцать лет после его кончины, был росту выше среднего, статен, благороден осанкою, но ужасно обезображен оспою. Лицо его было покрыто не только рябинами. но и швами; правый глаз вытек, но левый блистал чувством и умом; улыбка его была приветливая, и выражение лица, изуродованного оспою, привлекательное. Я уверен, что без этой губительной болезни, он был бы красавцем. Голос у него был громкий, выразительный и вкрадчивый. Он держал себя и одевался опрятно, щеголевато, со вкусом, вообще имел все приемы и обычаи светского человека, и оттого слыл гордым и спесивым. Любил свет и большое общество, охотно говорил о знакомстве и сношениях с знатными, любил называть барынь и барышень французскими полуименами: princesse Catiche, comtesse Bibi (разумеется, не в глаза), и чванился свойством своим с одним генералом, более нежели переводом Гомера. Большою помехою в этих сношениях была для него непривычка говорить по-французски. Он знал этот язык основательно, понимал его красоты, передавал их удачно, но только на письме. Он был очень восприимчив и пылок, сердился за безделицу, но вскоре утихал. Имел недрузей и завистников, побранивал их, но не мстил им, не делал никому зла. Разумеется, авторское самолюбие было в нем развито в высокой степени, и критики огорчали его, но не надолго. Милонов написал на него колкую эпиграмму: Гнедич заплатил за нее добром несчастному поэту. Многие молодые писатели советовались с Гнедичем и пользовались уроками, которые он давал им охотно и откровенно. Лобанов обязан лучшими стихами своих переводов поправкам Гнедича. Беда, бывало, друзьям его не прочитать ему своих статей или стихов предварительно: напечатанные бранил он тогда беспощадно и в глаза автору, а за одобренные или по крайней мере выслушанные им, вступался с усердием и жаром. При этих не важных и иногда очень забавных и милых слабостях, он имел большой ум, пламенную душу и добрейшее сердце; был ласков и дружелюбен в обращении; жил тихо, бережливо, в доме своем наблюдал опрятность и изящную простоту… Гнедич не был женат. Несколько раз порывался он вкусить счастие домашней жизни, но удерживался мыслью о безобразии своем. Он умел любить страстно, пламенно: в противном случае не был бы поэтом, но любовь его улетала из сердца с мечтами воображения… Семейство ему заменили друзья. Известна тесная, прерванная только смертью дружба его с Крыловым. Не менее любил он Батюшкова, напечатал первое издание его стихотворений (1817 г.) и глубоко скорбел о бедственной его болезни. Когда расстроились душевные силы Батюшкова, он слушал и слушался одного Гнедича. Жуковский был равномерно из близких его сердцу. Пушкина любил он с каким-то родительским исступлением, и искренно радовался его успехам и славе. Кончину Дельвига оплакал, как потерю родного сына. Но с такою же пылкостью ненавидел и преследовал он коварство, ложь, двоедушие, тем более, что иногда, по восприимчивости своей и происходившему оттого поэтическому легкомыслию и доверчивости, бывал их жертвою».

С особенной теплотой вспоминает о Гнедиче H. В. Сушков через 35 лет после его кончины. «Никто, говорит Сушков, не был доступнее и внимательнее Гнедича к молодым писателям. Он с полным участием просматривал их опыты, ободрял их, давал им советы, следил за их успехами, и когда признавал какое-либо сочинение, или перевод, достойным внимания, то возил свое открытие повсюду, хвалил и читал не только в светских и литературных кружках, но и в ученых, как, например, у А. Н. Оленина, у графа С. С. Уварова и т. д. Так он особенно покровительствовал Лобанова, переводчика трагедий: „Ифигения в Авлиде“, и Никольского, издателя „Пантеона Русской Поэзии“. И светские и литературные связи его были обширны и большею частью дружественны. Он везде был принимаем радушно, как добрый и простосердечный гость-приятель. Из пишущей братии он никого не чуждался, и какого бы кто ни был стяга и направления, ни с кем не ссорясь за мнения и оставаясь при своих убеждениях, он все-таки, при суждениях о трудах чьих бы то ни было, всегда обнаруживал благородное беспристрастие».

И Сушков находил в поведении и внешности Гнедича нечто примиряющее с его безобразием и даже привлекательное. «Наружности, говорит Сушков, он был некрасивой: следы жестокой оспы оставили глубокие рябины и рубцы на темно-бледноватом лице, которое было, впрочем, оклада правильного и даже приятного, если бы болезнь в детстве не лишила его одного глаза… Росту видного, сухощавый, стройный, он держался очень прямо, несколько величаво и во всех движениях был соразмерен и плавен, как в своих гекзаметрах. Чтение вслух стихов было ему наслаждением. Но он был очень смешон и напыщенностью протяжного чтения с завываниями, и вытянутой шеей, которая с каждым стихом как будто бы все более и более выходила из толсто-широкого жабо, и высоко поднятой головой, и к небу возносящимся глазом. Пение à la Рашель гекзаметров еще было сносно, иногда даже и музыкально, а уж завывание при вычурном произношении Александрийских стихов было часто невыносимо. Гнедич был щеголь: платье на нем всегда было последнего покроя. С утра до ночи во фраке и с белым жабо, он приноровлял цвет своего фрака и всего наряда к той поре дня, в которую там и сям появлялся: коричневый или зеленый фрак утром, синий к обеду, черный вечером. Белье как снег; складки или брыжи художественны. Обувь, шляпа, тросточка, все безукоризненно. Цветные перчатки в обтяжку… Любя большой свет и светские разговоры, Николай Иванович любил примешивать к русской болтовне кстати и некстати иностранные слова, даром что не терпел их в печати; он думал, вероятно, этим показать себя вполне светским человеком. Чуть ли не он первый ввел слова: наивность, грациозность, интимность и т. п.».

Конец ознакомительного фрагмента.

Сноски

1

Беседа делилась на четыре разряда; во втором председателем был Державин.

2

В списке членов II разряда Беседы выше стояли: действительные члены: 1) И. М. Муравьев-Апостол, 2) граф Д. И. Хвостов, 3) А. Ф. Лабзин, 4) Ф. П. Львов, 5) Д. О. Баранов – и члены сотрудники: 6) Я. А. Галинковский, 7) Е. И. Станевич и 8) Н. И. Язвицкий; ниже Гнедича был только один член.