Диагноз: влюблённость в ночном отделении - Ксения Амуровна

Но мозг, подлец, не отключается. Вот он подходит ко мне за амбулаторной картой, и его рука на секунду касается моей. Кожа шершавая от антисептика, но тепло чувствуется даже сквозь перчатки… Как ток низкого напряжения. Представь, если бы он снял перчатки. Если бы его пальцы — те самые, что только что накладывали швы, — провели по моей талии. Сначала легко. Потом сильнее. А я бы…

— Ой, всё! — рявкнула Санитарка Таня, включая пылесос у моих ног. Картина рассыпалась, как глюкоза в воде. Алексей отошёл к раковине, а я упёрлась лбом в холодную стену. Сердце колотилось, как будто бежало марафонскую дистанцию с дефибриллятором на хвосте. Мне нужно охладиться. Сейчас. Прямо сейчас.

— Эй, Кулёмина, — окликнул он вдруг, не оборачиваясь. — Ты измеряла давление у пациента в восьмой палате?

Сердце снова ёкнуло.

— Ещё нет…

— Иди, померяй. Там вроде стабильно, но лучше пере...

Он замолчал, резко повернув голову. Взгляд упал на мою руку, ту самую, которой он только что коснулся. И вдруг в его глазах мелькнуло что-то... Острое? Голодное? Нет, наверное, это глюкоза наконец добралась до мозга.

В коридоре внезапно стало тихо. Даже пылесос Тани затих. Алексей подошёл ближе. На один шаг. Ещё на один. Его тень накрыла меня целиком.

— Ты сегодня какая-то странная, — тихо сказал он. Пустячок, а мурашки побежали по коже. — Всё в порядке?

Нет, доктор, я схожу с ума от ваших рук и хочу, чтобы вы прижали меня к аппарату УЗИ, пока он не заскрипел от перегрузки.

— Просто устала, — выдавила я, сглотнув.

Он наклонился чуть ниже — так близко, что я разглядела крошечный шрам над его бровью.

— Потом, — прошептал он, — если доживём до утра… Выпьем кофе?

Мир замер. Сосуды застыли в воздухе. Даже пейджер-чайка, орущий в кармане у Насти, замолчал.

— Кофе?.. — повторила я как дура.

— Да. В смысле… вместе, — он поправил очки, что было чертовски мило. — Если ты не против.

Моя внутренняя 18-летняя версия взвизгнула. Взрослая же версия сглотнула и с достоинством произнесла:

— Я пью с тремя ложками сахара.

Он усмехнулся — на этот раз открыто.

И ушёл, оставив меня в шоке, с прерывистым пульсом и внезапной уверенностью в том, что эта смена станет самой долгой в истории медицины. Потому что каждая клетка моего тела теперь считала секунды до утра, как пациент под капельницей — до выписки. Кофе. Всего лишь кофе. Вот только в моём воображении он уже лился не в чашку, а на его грудь — горячий, сладкий и…

— Кать! — Настя встряхнула меня за плечо. — Там бабушка в пятой палате орёт, что у неё мочевой катетер заговорённый!

Посреди кошмара — светлая мысль: хоть у работницы морга фантазия попроще.

Он поймал мой взгляд — я даже не успела отвести глаза. Как пациент под наркозом: полностью обездвижена, но внутри всё горит. Алексей повернулся ко мне, и улыбка его была точь-в-точь как в тех глупых ромкомах — медленная, с полуприкрытыми веками, будто он только что проснулся на съёмочной площадке фильма про страсть. Искры? Да они тут же начали сыпаться, как конфетти из порвавшегося пакета. Ага, вот только вместо конфетти — обугленные остатки моего здравого смысла.

— Кать, держи, — протянул он папку. — Похоже, у парня в десятой палате аллергия на жизнь. Или на тебя. Судя по анализам, второе вероятнее.

Наши пальцы соприкоснулись. На миг. На атом секунды. Но этого хватило, чтобы у меня в груди случилось то же, что у пациентов с аритмией — сердце замерло, словно получило команду «отбой»от мозга, который уже открыто перешёл на сторону противника. Его кожа — тёплая, чуть шершавая от постоянного мытья рук — будто оставила на моих фалангах отметины. Эти руки. Эти чёртовы руки. В голове всплывает картинка: его ладонь скользит по моему плечу, спускается к запястью, цепляется за пуговицу блузки… Медленно. Как будто распутывает узлы на капельнице.

« Давай же, — вымышленно шепчет он, — у нас всего пять минут до вызова…»

— Кать, ты меня слышишь? — реальный Алексей щёлкнул пальцами у меня перед носом, и я резко дёрнула головой.

— Конечно! Аллергия на меня? Ха-ха, смешно, доктор…

— Алексей, — поправил он, приподняв бровь. — И да, смешно. Потому что у него просто ветрянка в тридцать лет. Только не говори, что ты тоже не болел…

— Ветрянка — это святое, — пробормотала я, чувствуя, как жар поднимается от шеи к вискам. — Я в четырнадцать лет мазалась зелёнкой, как новогодняя ёлка.

Он рассмеялся — громко, по-настоящему, и тут началось. Приборы замигали, Настя в другом конце коридора обернулась, а я… я умирала. Потому что его смех делал то же, что и его голос: проникал под кожу, щекотал рёбра и таял где-то в районе поясницы. А потом — бац! — он шагнул ближе, его халат распахнулся, обнажив майку, прилипшую к прессу. Нет, это нечестно! Врачи не должны ходить с такими мышцами. Это нарушение трудового кодекса!

— Мэдди! — вдруг рявкнул он через плечо, не сводя с меня глаз. — Ты опять выключила аппарат ИВЛ? Я же говорил: красная кнопка не для тебя!

— Ой, извините, доктор! — завопила практикантка. — Я думала, это режим массажа!

Он закатил глаза, а я фыркнула — и тут же пожалела об этом. Потому что он повернулся ко мне с такой хищной ухмылкой, что у меня предательски подкосились ноги.

— Ты выглядишь... — он провёл пальцем по воздуху рядом с моим лицом, словно обводя контур. — Как будто готова взорваться. Переночуешь в ординаторской, если что?

Господи. Я так ярко представила себе эту картину: тесная комната, стол, заваленный бумагами, его руки на моих бёдрах, губы...

— Только если уберёшь скальпели, — выдавила я, сжимая папку, как щит. — А то мало ли. Ночью начнём играть в хирургический риск.

Он замер. Его глаза сузились, и в них вспыхнуло что-то опасное — как искра перед пожаром.

— Катя, я бы играл осторожнее, — сказал он тихо, почти шёпотом. — У меня отлично получается… разрезать всё по слоям.

Температура в коридоре подскочила градусов на двадцать. Мой халат вдруг стал тесен, а голос Насти, кричавшей про «пациента с трубкой в носу», доносился как