Адмирал Ушаков - Леонтий Раковский

В далекий Петербург пять лет назад Федя Ушаков приехал в липовых лаптях. Кадеты смеялись над этим невысоким, коренастым, синеглазым пареньком, который глядел на всех исподлобья, сдвинув густые брови.

Но когда желтозубый князь Гагарин попробовал было тронуть Федю Ушакова, этот тамбовский паренек так стукнул его по загривку, что у Гагарина навсегда отпала охота задевать «лапотника».

…Ушаков прошел через «сахарные» ворота во двор. («Сахарными» они назывались потому, что в соседнем доме был сахарный завод.)

Закатное солнце заливало весь корпусной двор – флигельки, хлебную и поварню, возле которой солдат рубил дрова.

На крылечке дома № 3, где жил Ушаков, сидел с книгой в руке его второй сожитель – румянощекий, плотный Паша Пустошкин. Паша хорошо успевал в науках, но зимою три месяца проболел, отстал и теперь целые дни занимался.

Ушаков не стал ему мешать разговорами (Федя вообще был не из болтливых), а сразу прошел в свою комнату.

Комната была тесная – в ней едва помещались три кровати, стол, скамья и табуреты. На стене висела полочка с книгами, а над ней, на желтых бревнах, была приклеена гравюра – идущий под марселями в полветра корабль, перед которым лежит Слава с трубою в руке. Она трубит:

Дети, сему учитесь,Волн морских не страшитесь!

Ушаков аккуратно повесил шляпу на гвоздь, поднял окно и взял с полки «Навигацию» Семена Мордвинова. Он присел к окошку и раскрыл книгу на том месте, где давеча остановился:

«Навигаторам нужно знать напервее мореплавания до выходу из порту о исправлении склонения компаса, чтоб знать, сколько в которую сторону компас склонение имеет для знания прямого пути».

II

…Солнце давно зашло. Ушаков продолжал сидеть у окна – еще можно было читать не зажигая огня.

Где-то на улице послышался шум, крики. Федя заткнул уши пальцами и продолжал читать.

Вдруг в сенях раздались шаги, дверь распахнулась, и Паша Пустошкин крикнул:

– Федя, на Проспективной пожар!

И убежал.

Ушаков невольно глянул в окно: зарева не было видно. Но он тоже сорвался с места и, не надевая шляпы, помчался вслед за Пашей.

Пожар был у Большой Проспективной улицы.

Прыгая через канавы, еще полные весенней воды и грязи, Ушаков увидал: горит деревянный одноэтажный дом.

Пламя вместе с дымом вырывалось сквозь угловое, вероятно кухонное, окно. Было странно видеть, что при этом из трубы дома спокойной струйкой тянется обычный дымок.

Возле дома толпился народ.

Несколько мужиков и какой-то матрос суетились, что-то кричали, но ничего не предпринимали. Ни у кого из них не было ни ведра, ни багра, хотя на пожар полагалось являться всем с ведрами, топорами, баграми и лестницами.

Подальше от пожара держались бабы. Они обступили какую-то высокую женщину в шубе и пуховом платке, которая стояла возле узлов, подушек, укладок, сваленных прямо в топкую грязь пустыря. Возле нее, всплескивая руками, голосила старая баба, по всей видимости стряпуха.

Бабы соболезновали, говорили все разом, не слушая друг друга, а высокая женщина, словно окаменелая, смотрела, как огонь делает свою разрушительную работу.

– И чего это никто не едет и заливных труб не везет? Ни коллежские, ни солдаты? – обернулась к Феде Ушакову какая-то молодая бабенка, когда он подбежал к толпе.

Ушаков промолчал. Он и сам не знал, почему так замешкались и полиция и служители двенадцати коллегий, возле которых в сарае хранились пожарные трубы.

Его внимание сразу привлекло другое: детский плач в толпе.

Федя подошел поближе и увидел, что на узлах сидела курносая девочка. Она плакала, запрокидывая назад голову.

– Испугалась, поди? – сказал, не обращаясь ни к кому, Паша Пустошкин, стоявший рядом с Федей.

– Нет, плачет, что сгорит ее снегирь. Он в доме, в клетке оставши… – словоохотливо объяснил из толпы чей-то женский голос.

– А где висит клетка? – спросил Федя Ушаков, протискиваясь к девочке.

– В светелке… Над окном! – сквозь слезы выдавила она.

Ушаков повернулся и побежал к горевшему дому.

– Федя, куда же ты? – испуганно крикнул ему вдогонку Паша Пустошкин.

Ушаков подбежал к дому. Дым уже показался из дверей.

Прикрывая голову бортом сюртука, Федя смело вскочил в дымные сени.

За ним раздался испуганный бабий вопль:

– Куда он? Рехнулся парень!

В сенях Ушакова охватило таким горячим воздухом, будто он попал на полок жарко натопленной бани. Слева, на кухне, гудело, билось пламя – дверь на кухню была заперта. Зато справа дверь в комнаты стояла распахнутой настежь.

Горечь сдавила горло. Слезы посыпались из глаз. Но Ушакова это не остановило, – сколько раз он бывал в курных избах, сколько раз мылся в прогорклых от едкого дыма деревенских банях!

Он вскочил в комнату и, протирая глаза, пригляделся в дыму. Над одним из окон висела маленькая клетка. В ней, перепархивая с жердочки на жердочку, тревожно кричал снегирь.

Федя вспрыгнул на лавку, сорвал с гвоздя клетку и опрометью кинулся вон.

В сенях его снова обдало нестерпимым жаром: кухонная дверь уже начинала тлеть. Густой столб черного дыма непроницаемой стеной закрывал выходную дверь.

Пригнув голову, Ушаков бросился наугад туда, где должен был быть выход, откуда слышались тревожные голоса. И очутился на воздухе.

Толпа, в волнении ждавшая его, облегченно вздохнула:

– Жив!

– Бабоньки, несет!

– Клетку вынес!

– Ну и отчаянный же!

Какой-то дед, только что прибежавший на пожар, услужливо плеснул на плечи Ушакова ведро воды.

Встряхиваясь, Федя побежал к толпе.

Навстречу ему спешила высокая женщина. Ее красивое лицо выражало испуг.

– Не обжегся? И зачем было лезть в огонь? Всё ее прихоти, баловницы! А как достал, теперь небось и не взглянет на своего снегиря! – говорила она Феде, словно давно знала его.

Девочка по-прежнему сидела на узлах, но уже не плакала.

– Ой, как тебя облили! – звонко рассмеялась она, принимая из рук Феди клетку со снегирем.

– Храбер солдат!

– Какой солдат? Гардемарин!

– И чего лез, непутевый? – обсуждали в толпе происшествие.

Ушаков покраснел от смущения и, не глядя ни на кого, побежал через пустыри домой.

Навстречу ему, дребезжа, мчалась телега. В ней, свесив ноги, сидели полицейский и несколько коллежских служителей. Из-за их спин торчала заливная труба. А за телегой спешил к пожару плутонг[6] солдат Великолуцкого пехотного полка, который по расписанию должен был тушить пожары на Васильевском острове.

III

Когда Гаврюша Голенкин вернулся домой, было уже за полночь. Федя Ушаков и Паша Пустошкин сидели и занимались при свече.

Вместе с Голенкиным заглянул к соседям и Нерон Веленбаков, живший в этом же домике, в комнате напротив.

Гаврюша, не мешкая, стал укладываться спать. А Веленбаков плюхнулся на скамейку и, вынув из кармана флягу, поставил ее со стуком на стол.

Дети, сему учитесь,Водки пить не страшитесь! —

пробасил он.

Нерон был немного навеселе.

Ушаков только вскинул на него свои строгие глаза и снова углубился в чтение.

– Ну-ну, не коситесь, ваше преподобие! Я знаю: вы не жалуете пресной водицы. Уберу, уберу, – сказал Веленбаков, пряча флягу в карман. – Вот погуторю с Пашенькой минутку и уйду спать!

Словоохотливый Пустошкин захлопнул свою книгу и, улыбнувшись, спросил:

– Откуда это вы, полуношники? И где вас только носит?!

– Вы тут просвещаетесь, а мы – пребываем в гулянии… Я с вечера пришвартовался в кабачке у двенадцати коллегий, а он, – кивнул Веленбаков на Голенкина, – сказывал, на Неве с девушками скучал. Корабельную архитектуру с ними изучал… Мы с Гаврюшей на разных курсах шли к одному рандеву у «сахарных» ворот: гуляли порознь, а через забор лезли вместе. Только он – проворней меня, а я, кажись, карман оторвал! Ишь как они расселись, – посмотрел Нерон на Ушакова и Пустошкина, сидевших на противоположных концах стола. – Федя у нас – капрал, он, конечно, на «юте»[7] сидит, а Павлуша – гардемарин, он ближе к порогу, «на баке»… Это что, у вас всегда такой порядок? – усмехнулся Веленбаков.

– Тебе, Нерон, на юте никогда не бывать. Тебе и по фамилии велено на баке: Велен-баков, – не удержался от каламбура Голенкин.

– А мне – где угодно сидеть, лишь бы с чарочкой! – согласился Нерон.

– Пожар-то сегодня у нас, на острову, видали? – спросил Пустошкин.

– А что горело? – приподнял с подушки свою курчавую голову Гаврюша.

– Горел дом у Большой Проспективной. Да не в нем дело… Наш Федя, – кивнул на Ушакова Пустошкин, – отличился: из горящего дома клетку со снегирем вынес!

– Ай да молодец! Этакий случай за две кампании считать надобно! – восхищенно сказал Веленбаков.

– И зачем было лезть? Сгореть мог бы. До производства в мичманы не дожил бы. Зря лез в огонь! – по-своему оценил Голенкин. – Ведь опасно же!