«Чур, морская змеюка!» - Карлос Фуэнтес

— Может, поставить для вас пластинку?

Исабель услышала, как упали в шейкер тяжелые капли густой жидкости, как зачавкал выдавленный лимон, как пронзительно зашипела выпущенная из сифона струя воды. А потом раздался профессионально-виртуозный стук взбалтываемой смеси. Она согласно кивнула.

— Как мне не повезло! — вздохнул Ланселот. — Не смог сойти на берег. А вы из Акапулько?

Исабель отрицательно мотнула головой. Ланселот поставил старую, уже заигранную пластинку.

Исабель улыбнулась и устремила взгляд на бармена. Но что это? Она вскрикнула, закрыла глаза руками, прижала руки к груди. У Ланселота было совсем другое лицо, вернее, не лицо, а какое-то застывшее месиво, какая-то маска с расплывшимися чертами, с острыми зубами и глазами улитки… Исабель резко поднялась, опрокинула стул и выскочила из бара, не обращая внимания на крики бармена.

— Miledy! Look here! Milady! Shall I have it sent to your cabin?[11]

Алкоголик-морковка сдернул с головы светлый прозрачный чулок какое-то подобие инквизиторского капюшона — и, недоуменно пожав плечами, принялся тянуть через соломинку темно-фиолетовый напиток.

Исабель, едва дыша, остановилась в коридоре. Она не знала, куда ей идти, сбитая с толку номерами кают и палуб. Лишь у себя в каюте, где мерно шумела вентиляция и пахло свежестью от постельного белья, она расплакалась и сквозь слезы стала вслух произносить слова, которые должны были ее успокоить: названия привычных вещей, имена знакомых, которые почему-то ни о чем ее не предупредили, не отговорили от такой рискованной авантюры… И усталость, и страх, и печаль убаюкали Исабель, усыпили, помешали закрыть чемоданы и вернуться на берег той же ночью.

— Ну что, Джеки, не жалеешь, что расстался с нижней палубой?

— Не забывайся, жалкий и мерзкий Лавджой! Я ведь могу пожаловаться капитану!

— Давай, давай… Ты ведь знаешь, что с тобой все равно расквитаются…

— Вот как? Где же? Может, в темном переулке, когда мы придем в Панаму? Может, меня будут бить, а я взмолюсь о пощаде? Может, я из чистого благородства смолчу об этом? Такой у вас план?

— Что-то вроде того… Разве еще срежут твои золотые кудри!

— Ты упускаешь из виду одну очень простую вещь, несчастный дурак!

— Ну да?

— Ну да! Мне наплевать на кодекс чести. Я вас всех выдам и всех упеку в тюрьму.

— Сердца, вот чего тебе не хватает. Да и не только тебе, а всем вам — пижонам, «теддибоям», бездельникам, проходимцам! Раньше настоящий моряк стоил морской соли. А вы? Вот бы сейчас новую войну — она бы сделала из вас настоящих мужчин!

— Кого ты морочишь, Лавджой, любовь моя?

— Ну ладно, Джеки… Не будем поминать старое. Мне ведь грустно, что ты не с нами.

_ Грустно? Да тебя просто бесит, что ты мне прислуживаешь!

— Нет, Джеки, нет! Ты же знаешь, ты мне всегда был по душе Мы провели с тобой слишком хорошие минуты! Раскусил я тебя, пичуга, раскусил! А теперь скучаю по тебе, правда! Да разве ты можешь забыть!..

— Молчи, общипанный попугай! Шантаж — самое грязное преступление, и расплачиваются за него дорогой ценой!

— Да нет, Джек… ты меня не понимаешь. Я хочу оказать, что мне боязно делать эти вещи в одиночку. А с тобой, бывало я чувствовал себя увереннее. Но до чего пошел неосторожный народ, Джеки! Помнишь мисс Болвин с ее фальшивыми украшениями, которые…

— Прощай, Лавджой. Завтра принесешь мне горячий чай! Ясно?

— Подожди, подожди! Новенькая, ну знаешь, та латиноамериканка, что села ночью в Акапулько…

— Ничего не желаю знать! В семи морях нет такой мерзкой сирены, как ты, лысый, старый, противный и жалкий Лавджой.

— Но она такая неосторожная, Джеки! Тут просто грех не вмешаться. Представляешь? Девять тысяч долларов в дорожных чеках! Видел что-либо подобное? Лежат себе в ящике, как салатные листья… бери и пускай их в дело, пока свеженькие.

— А ты, оказывается, простофиля, Лавджой! Ведь каждый знает, что у дорожных чеков должно быть две подписи: сверху и снизу. Тебе не приходилось читать об этом? «Safer then money».[12]

— Джеки, Джеки, вспомни, как мы подделали…

— Хватит! Если я еще хоть раз услышу твое вонючее карканье, тебе несдобровать. Клянусь чем угодно! Пойду и донесу капитану. Ты имеешь дело с приличным человеком, с джентльменом. А уж джентльмены знают, как себя вести, запомни это старый дьявол, беззубый вампир, лысый, измазанный дерьмом стервятник!

— Ну? Ну, Джеки! Теперь я понимаю… О, Джек, как я рад, ну правда! Я люблю, когда ты меня ругаешь. Тебе ведь это известно! Разве нет? Но сейчас это не важно. Вспоминай меня в своем королевстве, Джек, как говорил Варавва[13] Ладно, Джеки? Ладно?

— Горячий чай, Лавджой! Я приказываю. Спокойной ночи.

Уснувшая Исабель не почувствовала, как «Родезия» отошла от Акапулько, а наступившее утро, ничем не примечательное, наполненное все теми же привычными церемониями, которые ежедневно повторялись на пароходе с момента его отплытия из Сиднея, было для нее успокоительным и вместе с тем необыкновенным. На туалетном столике, сталкиваясь друг с другом, ездили взад и вперед флакончики и банки. Исабель была еще в постели, когда в каюту без стука вошел стюард. «Good morning, I'm Lovejoy, your cabin steward»[14] сказал он и опустил ей на колени поднос с дымящейся чашкой чаю. Она поспешно прикрыла грудь одеялом, торопливо провела рукой по волосам и, глянув на покачивающийся на коленях поднос, подумала, что иностранцы не слишком считаются с правилами приличия. Выпив чай, Исабель села в глубокую ванну с подогретой морской водой зеленоватого цвета и, разглядывая свое обнаженное тело, вспомнила о том, как проходило купанье в интернате Святого Сердца… Когда она спустилась наконец в столовую палубы «Б», к ней с поклоном подошел старший стюард, представился Хиггинсом, сказал, что будет рад служить ей, проводил ее до столика на двоих и усадил напротив женщины лет пятидесяти, которая ела омлет.

Сеньора назвалась мисс Дженкинс и, тряся двойным подбородком, стала рассказывать, что она учительница, что живет и работает в Лос-Анджелесе, что каждые три года на свои сбережения совершает круиз, что ей ни разу не довелось путешествовать на пароходе зимой и побывать на солнечных островах, когда там не так жарко, то есть в бархатный сезон, что школьные каникулы, к сожалению, бывают только летом. Ну а Исабель пришлось в свою очередь рассказать мисс Дженкинс, что она имеет собственный магазин в Мехико на улице Ницца, откуда она уехала первый раз в жизни, что вообще это ее первая поездка за границу, хотя ей в магазине помогает очень работящая девушка, ее зовут Марилу, и уж на Марилу можно положиться: она свое дело знает; что магазин требует постоянного внимания — ведь было так нелегко создать ему хорошую репутацию и получить постоянных клиентов, среди которых есть, разумеется, старые друзья, родственники и знакомые из почтенных семей, пострадавших в революцию, а есть и дамы, разбогатевшие совсем недавно, и эти дамы знают, что любая вещь, купленная в ее boutique,[15] будет отличаться хорошим вкусом, и, что там говорить, так приятно выбрать для клиентки красивое пресс-папье, предложить лайковые перчатки, завернуть отрез модного шелка!

Сеньора Дженкинс оборвала вдохновенный рассказ Исабели, чтобы дать ей совет — никогда не заказывать английский завтрак, потому что сухой овес и тощие селедки, которые островитяне сбывают «Родезии», годятся только как рвотное после ночных попоек.

— Нет, вы не представляете, сколько может выпить один человек, пока не увидите это своими глазами! А что вы пьете?

Исабель рассмеялась и сказала, что ведет очень скромную жизнь. И что уже скучает по этой жизни, хотя здесь все для нее в новинку, все необыкновенно… Что ни говори, а так славненько просыпаться в своей квартире — она живет вместе с тетей Аделаидой, — пройтись пешком до магазина и там вместе с Марилу, такой молоденькой, толковой, спокойно заниматься делами, потом обедать в «Санборне», это напротив, на той же улице… Тетя Аделаида ждала ее к семи, они вспоминали старые семейные истории, обсуждали все, что случалось за день, а в восемь у них был легкий ужин. По воскресеньем ходили к мессе, по четвергам исповедовались, по пятницам причащались А сразу за углом кинотеатр «Латино». И все так славненько!

Она попросила на завтрак апельсиновый сок, яйца всмятку и кофе… Мисс Дженкинс легонько толкнула Исабель ногой, обратив ее внимание на то, какие тут молодые и красивые официанты.

— Они все не старше двадцати пяти лет, и спрашивается, что это за страна, если молодые люди таскают подносы, вместо того чтобы учиться в университете. Нет, не случайно англичане потеряли все свои колонии!

Исабель была готова продолжить свои рассказ, но вместо этого поднесла к губам салфетку и смерила мисс Дженкинс холодным взглядом: