Антигония. Роман - Вячеслав Репин

Как бы то ни было, обладать небольшим аккуратно изданным фолиантом, который вышел очень ограниченным тиражом, но в полноценной офсетной версии, суждено было только близким, по-настоящему близким Хэддлу людям. Такова была последняя воля автора.

Некоторую смуту во мне вызывала не только двусмысленная ситуация, в которой я неожиданно оказывался. Ведь я выглядел интриганом, хотя во время описываемого разговора у меня дома я так ничего внятного и не произнес. Настораживал также факт, что гость обходит молчанием позицию Анны Хэддл. Как сама Анна относится к происходящему? Разве не за ней последнее слово? Ведь ей как никому была известна подноготная наших с Джоном литературных отношений. И даже дружеские, чисто человеческие, как говорится, отношения, которые существовали между мною и Джоном, давно поддерживались только благодаря ей. Без нее они бы прекратились. Анна вполне могла утолить любопытство Гринфилда по всем интересующим его вопросам. Но она этого не сделала. Впрочем, с первой же минуты меня преследовало чувство, что американец принимает мое благодушие за мягкотелость. Эту ошибку часто совершают люди недалекие…

По истечении некоторого времени я отправил Гринфилду письмо, в котором предупреждал его, что собираюсь «огласить» некоторые факты из жизни Хэддла. Эти факты могли пошатнуть его представления об истоках творчества Джона, особенно что касалось ряда необычных тем, нашедших отражение в его книгах, – а именно это Гринфилда интересовало больше всего. Дело же было в том, что как раз в этот период одно университетское ревю, в свое время пригревшее на своих страницах рассказы Хэддла, обратилось ко мне с просьбой написать о Джоне заметку, причем не сковывая себя расхожими мнениями, не обращая внимание на то, что говорят другие и, по возможности, сделать это в занимательной форме. Меньше всего мне хотелось досаждать самому Гринфилду, раз уж он считал себя обладателем прав на биографическое наследие Хэддла-писателя. И уж тем более далек я был от намерения завладеть пальмой первенства, выхватить ее из рук биографа, в чем он, конечно же, меня заподозрил.

О том, что это так, свидетельствовала молниеносная реакция американца. Электронная почта из Бостона пришла в тот же вечер. Гринфилд просил приостановить «несуразную затею», дождаться его приезда. Любой необдуманный шаг мог нанести «удар по совместным планам». Однако раньше чем через две недели он приехать не мог, ― дела, обязанности. Сквозь тон просачивалась то ли паника, то ли и вправду ревность. А еще день спустя, с новым напором, благо больше не апеллируя к «совместным планам», Гринфилд на все лады пытался растолковать мне по телефону, что Америка ― это вам не Париж и не Европа. Всё там, дескать, наоборот. И нередко «шиворот-навыворот». Публикация с опровержениями, подпиши ее «иностранец» вроде меня, к тому же появись она на страницах издания, которое не имеет веса в «нужных» кругах, могла скомпрометировать все дальнейшие шаги. С другой стороны, если мой интерес к делу упирается в вознаграждение, которое мне, скорее всего, посулили, ― для пишущего человека вопрос тоже немаловажный, ― он, Гринфилд, тоже, дескать, не ханжа и готов обсудить эту тему.

– Сколько? ― спросил я, не устояв перед искушением услышать, какую цену дают за сплетни о Джоне Хэддле.

– Три тысячи.

Я чуть было не спросил, в какой валюте.

– Долларов, ― поспешил уточнить Гринфилд.

Если мне действительно пообещали гонорар, то он, Гринфилд, согласись я пойти ему навстречу, готов был его «компенсировать». Причем не с бесхозного оффшорного счета, как принято где-то там, в странах, забытых Богом, а из собственного кармана… Еще минута терпения и молчания ― и мне уже предлагалось четыре тысячи, «но ни цента больше». Ведь из того же кармана предстояло раскошелиться на дорогу до Парижа, на гостиницу… Гринфилд опять заговаривал мне зубы. Столько денег за одни россказни! Сколько же он сам собирался заработать? С каких это пор на биографиях современных писателей вообще зарабатывались деньги? Это оставалось для меня непонятным.

И я наконец решил не откладывать дело в долгий ящик. Ясного намерения пойти наперекор гринфилдовским планам у меня не было и в этот момент. Но за пару дней мне удалось набросать текст статьи, о которой просил меня главный редактор университетского ревю. И в самый последний момент, перед тем, как отправить материал по адресу, я всё же сел и задумался. Глас вопиющего в пустыне, только и всего – вот на что я тратил время. Только безнадежно наивный дилетант мог надеяться, что его поймут или услышат. Всевидящие толкователи-литературоведы, поденные рецензенты и правдоискатели с филологических кафедр, которые занимаются высасыванием из пальца своих диссертаций, а по сути просто обсасывают кости сгинувших на тот свет признанных и непризнанных гениев (удивительно, что никто из них не додумался до сих пор пополнить инвентарь учебно-наглядных пособий настоящим скелетом Сочинителя, очищенным от требухи и вываренным добела), ― весь этот отсев из графоманов, не способных противостоять соблазнам карьеры с твердым окладом, ведь куда проще выкачивать из налогоплательщиков профессорское жалованье за одно переливание из пустого в порожнее, все они привыкли сносить и не такие оплеухи. Я понимал, что безнаказанность мне гарантирована. Но и истина вряд ли могла восторжествовать. В ней никто не нуждался. Такое болото раскачать невозможно.

Настало время принимать решения, это казалось очевидным. А если так, то не проще ли поставить точку? Сесть за письменный стол, да изложить «всё как есть», с максимальной обстоятельностью, чтобы другим было неповадно, чтобы никому не пришлось высасывать писательскую биографию Джона из пальца. Никто, кроме меня, не мог этого сделать по-настоящему. Это был единственный способ оградить имя Хэддла от посягательств.

Именно этому замыслу и отвечает нижеследующее повествование. Оно посвящено не столько развенчиванию нелепого мифа, который успели раздуть на пустом месте особо рьяные американские литературоведы. Речь на этих страницах пойдет не столько о необычной писательской судьбе Джона Хэддла, хотя в ней и есть что-то аллегорическое, наглядно воплотившее в себе парадоксы художественного творчества, с которыми сталкивается любой настоящий художник. Прежде всего, это живое свидетельство о встрече между людьми и культурами ― очень разными и по-прежнему отдаленными друг от друга на сотни тысяч лье. Но что бесспорно, взаимоотношения между этими культурами, их разный подход к жизни, видимо, еще долго будут предопределять настроения умов. А заодно и судьбы мира сего…

Часть первая

Зона

Тысяча девятьсот восемьдесят шестой год ― нескончаемый и самый черный за всю мою жизнь ― близился к концу. Во Франции я жил второй год, но всё еще не мог привыкнуть к новому миру.

Умеренность и самоограничение, здравый аскетизм, который, как известно, бодрит и не дает расхолаживаться, казались мне необходимыми условиями выживания в новой среде. А если при этом не отказывать себе в минимальных удобствах, в комфорте, что необходимо для поддержания в себе чувства собственного достоинства, то достижение определенного равновесия казалось не таким уж иллюзорным. Аскетизм вообще на редкость действенное средство для смягчения обостренного мироощущения. И я страдал этим недугом, наверное, как и все нормальные люди. Хотя мне и казалось, что это что-то личное, уникальное… Запросы были, в конце концов, небольшие. Но и те удовлетворить не удавалось.

В начале года, в январе, умерла моя мать, жившая в подмосковном Томилине. Я не смог поехать на похороны. Мой паспорт, да и сам административный статус, не позволяли свободных перемещений. Холодная война еще не закончилась. А постоянные документы на жительство, разрешения оформлялись до бесконечности медленно. С исчезновением матери ― я даже не мог назвать такой финал «уходом из жизни» ― я оказался и сиротой, и бездомным. Умом я, разумеется, понимал, что для того люди и становятся эмигрантами, чтобы раз и навсегда покончить с подобными сантиментами, что мне предстоит всё строить с нуля. Но сердце отказывалось смириться с этой участью. Никогда я не чувствовал себя столь отрезанным от своего прошлого. Никогда я не понимал с такой ясностью, что жить без прошлого невозможно.

Черная полоса с этого дня становилась сплошной, непроглядной. В феврале пришло письмо от знакомых, которые извещали меня о том, что друг детства угорел на даче от печного дыма. В те же дни ― в Париж как раз нагрянула весна и стояли райские солнечные дни ― я умудрился рассориться с близкими друзьями, покровительством которых и пользовался, и дорожил. Причиной ссоры послужила нелепейшая история. Муж-француз ни с того ни с сего приревновал меня к своей русской половине. Многолетние дружеские отношения с виновницей заварившегося водевиля связывали нас еще с Москвы. Но это оказалось не гарантией, чем я себя тешил, а дополнительным поводом для подозрений на мой счет. Позднее выяснилось, что приятельница моя действительно отплатила мужу неверностью. Только виновником падения был человек, тоже из бывших «советских» граждан, с которым я даже не был знаком.