Больше света белого - Александр Найденов

Старик лежал такой нарядный, спокойный, причесанный и выбритый и по его улыбке было несомненно, что он уже не испытывает ни малейшей боли. Возле него ей становилось особенно понятно, что то, никому не ведомое до конца превращение, которого до последнего дня своего так боялся старик, совершилось с ним. Она опять вспомнила, каким он был несколько дней тому назад - со спутанными колтуном волосами, с седой щетиной на щеках и

на дряблой шее, в вылинявшей майке и в мятых трусах, раскинувшегося на диване и от боли не позволяющего никому к себе прикоснуться, изможденного до такой степени, что когда он сгибал ногу в колене, то уже не мог ее сам разогнуть, матерящегося всевозможными матами, когда пыталась она его поправлять.

Ей стало его жалко и она опустила лицо, но тут же подумав, что будет лучше, если увидят, что она плачет, снова  подняла его и поднесла носовой платок к глазам, лишь едва покрасневшим.

Женщина, вошедшая позади всех в комнату, была старшая дочь старика и старухи, 53-летняя, по имени, как и мать - тоже Полина.

Когда все посторонние вышли из квартиры и они остались с матерью в комнате вдвоем, она отвернулась от гроба, подошла к старухе и, наклонившись губами к самому ее уху, негромко сказала:

- Пойдем, в постель ляжешь. Наверное, ведь устала уже сидеть?

Старуха, которая была сильно туга на оба уха, подняла на нее добрые голубые глаза и, как всегда делала, не расслышав, виновато улыбнулась ей своими выпученными и сжатыми над беззубым ртом губами, окруженными со всех сторон струйками морщинок, стекающихся к ним,- и молчала.

- Я говорю, давай я тебя в кровать положу,- уже значительно громче повторила ей женщина.

- В кровать? Давай, давай,- отозвалась старуха.- Только сначала ты, Поль, подкати ко меня к деду, я ему свечкю обновить хочу.

- Да я сама ему, без тебя, обновлю - иди, ложись,- громко сказала Полина.

- Полина - нет. Полина, я сама хочу за ним поухаживать,- торопливо заговорила старуха.- Подвези меня к нему на минутку,- жалобно попросила она.

Полина выпрямилась, посмотрела на старуху и подумала:

- Ну, сейчас еще разревется возьмет. Ничего не понимает. Она за ним поухаживает. Господи!  За ней самой кто бы еще поухаживал. Капризная стает, как малый ребенок. Видно, правильно говорят: что старый, что малый - все равно. Легкое ли дело ее перекатывать? Все-таки, она ничего не сказала матери, а зло поджав тонкие губы, наклонилась опять к ней и, поддерживая ее за плече одной рукой, другой за кромку сиденья у табурета, с надсадой приподымая, повернула грузную старуху вместе с табуретом по направлению к гробу.

- Ой, Полин, ребят надо скричеть - тяжело!- воскликнула при этом старуха.

- Никого не надо кричать - я сама со всем управлюсь,- опуская табурет, выдохнула Полина и с заметным усилием, напирая ладонями в сутулую большущую спину матери, стала толкать ее с табуретом, вихляющим на ходу всеми колесами, к отцу.

Подъехав к нему вплотную, старуха перегнулась через кромку гроба над стариком, вынула у него из левой руки свечу, которая кривилась от жара своего огня и стекала старику на пальцы, осторожно подала этот огарыш Полине, приняла от дочери новую непочатую свечу и сама вставила ее между пальцами покойного. Полина затеплила ее от согнувшегося огарка, потом дунула на него и, дождавшись, когда перестанет виться дымок с трута, положила на тумбочку у телевизора в кучку таких же оплывших свечных огрызков.

Пока старуха меняла свечу, было особенно заметно, и она сама это видела, что его кисть намного меньше и тоньше, чем ладонь у крупнокостной старухи. Ей припомнилось, как после свадьбы, ласкаясь, приглаживая ему вихры, и ладонью закрывая ему едва ли не всю его узенькую голову, она впервые услышала от него, что он, улыбаясь и смущаясь за себя, сказал:

"Какая ты у меня, Полинка, широколапая". Она собралась было тут же рассказать об этом дочери, но раздумала.

- Вот так вот, батюшка,- сказала она покойному по поводу свечи, пока дочь откатывала ее от гроба и тяжело разворачивала табурет со старухой в сторону кровати с периной, высившейся возле двери.

Наконец, уложив мать прямо в одежде и в платке в постель и накрыв ее до пояса одеялом, Полина остановилась, передыхая, окинула комнату взглядом и убедилась, что все в ней - завешенная мебель, гроб, покойный, венки у стены с повязанными на них лентами, пламенеющие свечи,- все это находится в образцовом порядке, то есть - что за это не стыдно будет от людей.

В этот момент совершенно неожиданно с кухни начала слышаться негромкая, напеваемая мужскими голосами, песня. Полина незамедлительно метнулась туда. Резко распахнув дверь с матовым стеклом на кухню, она скорыми шагами ворвалась в нее и когда еще она входила в дверь, громко заговорила:

- Вы что это здесь затеяли, а?! Отец лежит за стеной не похороненный а они тут песни петь! Напились. Я вам говорила. Я говорила. Что люди-то теперь станут про нас рассказывать? У отца на похоронах, скажут, пьянку устроили.

Вид у нее был разъяренный и даже страшный, а последние слова она произнесла каким-то противным свистящим шепотом, ее некрасивые напряженные губы неприятно шевелились. Сердито расширив глаза, она зло глядела на братьев, упрямо перебрасывая взгляд с одного на другого. Песня сразу же прекратилась.

Дети у Хариных рождались в такой вот последовательности: Полька, Ванька, Ирка, Аркашка, Толька и Сережка. Так их и называла до сих пор мать и так же называли себя и братьев, проживающие в маленьком городке, почти что в большой деревне,- их сестры. Городские же братья друг к другу обращались иначе: Ваньку называли они Иваном, Аркашку - Аркадием, Тольку - Анатолием и Сережку - Сергеем. Младшему из братьев, Сережке, исполнилось 37 лет. У стариков Хариных был когда-то рожден еще один ребенок: после Польки девочка по имени Валя, но она умерла еще в младенчестве, кроме родителей и Польки ее в семье никто не знал и о ней речь уже давно не возникала.

В кухне сидели за столом с водкой и закусками три брата: Аркашка, Толька и Сережка.

Братья как только увиделись вчера, так почти сразу принялись за водку и выпили ее уже не мало, все-таки, сегодня они не были сильно пьяны и им всем стало неловко, что старшая сестра так напустилась на них.

- Ну что ты, П-Полин?- начал ей говорить, как всегда заикаясь, Аркашка,- Мы тихо. Это же у отца была любимая п-песня. (Они пели "Русское поле").

- Все, все, Полина, успокойся. Мы не будем больше петь,- сказал Толька.

- Вам - что. Вы послезавтра уедете - а нам с Иркой как потом  в глаза людям смотреть?!.

- Не будем мы. Я же тебе говорю, что мы больше не будем,- повторил Толька.

Толька был красивый, крепко сбитый, с квадратной фигурой мужик-силач гордость отца. Когда-то он был первым парнем, заводилой в деревне, а теперь работал бригадиром сварщиков в Сургуте и хорошо зарабатывал. За все это его очень уважали в семье. Он встал, подошел к сестре и, дотронувшись рукой до ее плеча, еще раз сказал:

- Не волнуйся, Поль, все нормально.

- Глядите, не напейтесь хоть до похорон,- действительно быстро успокаиваясь, сказала сестра.

- Не напьемся. Ну что ты. Я не дам... Ладно, ты иди, Полина, не волнуйся.

- Нет, Поль, нет... Мы не напьемся, нет...- мотая головами, заговорили разом Сережка и Аркашка.

Было непонятно, почему она должна верить Тольке, который год назад закодировался на год из-за запоев, а теперь, приехав на похороны, начал пить, объяснив, что год уже прошел и, кроме того, отца все-таки помянуть необходимо,- все же, как обычно и все его знакомые люди, она охотно его послушалась и, почти совсем на этот счет успокоившись, вышла из квартиры на улицу.

Толька проводил ее взглядом, а когда за нею закрылась дверь, похрамывая направился в комнату, остановился там, грустно глядя на отца, и убедился опять, что лицо у того, когда оно видно со стороны подбородка, совсем ему незнакомо, потом он шагнул к матери и осторожно присел на краешек ее постели.

-  Ну, как ты себя чувствуешь, мама?- с участием спросил он, опустив свою сильную большую ладонь на ее широкие, с негнущимися суставами пальцы доярки-колхозницы.

Старуха не расслышала, что он сказал - поняла лишь, что он спрашивает у нее что-то.

- Вот гляди, Толькя, какая у тебя мамка-то стала,- лежа на боку, проговорила она, чуть приподымая набок голову, сжала над беззубым ртом губы и кротко улыбнулась.

Он легонько сдавил ее пальцы в знак того, что он понимает, что ей тяжело и советует ей держаться.

- Такой старости никому не пожелаю, нет,- снова заговорила старуха.Посмотри, какие мы сделались. Что мы человеки - уже про нас и не скажешь. Какие мы - человеки?  Мы - нелюди. И девок-то мы с дедом всех вымотали, Польку с Иркой; почитай, три года целых дед провалялся. Лежим с ним, лежим, все дни насквозь смотрим друг на друга: я - тутотко, а он - с того вон дивана, даже тошнехонько станет. Хотя бы, говорю, ты помирал быстрее, Петрович. Жить не мог ладом - и помирать ладом не умеешь. Разревется: "Ы-ы, Ы-ы!" - старый, слезы бегут... Такой ревун всю жизнь был. Говорит: "Дура ты, ничего ты не понимаешь".  А чего тут понимать-то - зовешь смерть, а она не идет,- она печально опять улыбнулась.