Песочные часы - Киш Данило

Глаз медленно привыкает к полутьме, к качающемуся помещению без ясных контуров, к дрожащим теням. Привлеченный пламенем, взгляд устремляется к лампе, к этой еще одной светлой точке в плотной темноте комнаты, устремляется к ней, как залетная муха, и останавливается на этом единственном источнике света, мерцающем подобно далекой, случайной звезде. На мгновение ослепший и как будто околдованный этим светом, глаз ничего кроме него не видит, ни длинных теней, ни качающихся поверхностей, ни колышущихся тряпок, ничего. Глаз видит только этот свет, эти гребни колеблющегося пламени, вне пространства, как и звезды — вне пространства, а потом начинает потихоньку его растворять (этот свет), преломлять через свою призму, раскрывая в нем все цвета спектра. И только тогда, растворив, разложив его, глаз обнаруживает в медленных волнах бледнеющего света, распространяющегося вокруг пламени, все то, что еще можно обнаружить между складками теней и пустотой: сначала цилиндр, эту хрустальную оболочку пламени, в первый миг совсем незамеченную, отвлеченную, как будто лишь эхо пламени и светлой сердцевины, эхо, за которым наступает тьма, так ясно, как будто свет изрезан стеклом, как будто помещен в пещеру, заточён в темноте, а вокруг царит не только мрак, но и некая иная материя, плотная, с совершенно иным удельным весом, чем та, которой обвито пламя. Но это длится только мгновение. Только пока глаз не привыкнет не к темноте, а к свету. Тогда глаз медленно обнаруживает обман и видит нагар на боках цилиндра, нагар, цвет которого перетекает от угольно-черного к серебристому, как на помутневшем зеркале, и глаз видит, что стеклянная оболочка — это не граница света, а обнаруживает, не без удивления, что и серебристый отлив нагара — тоже иллюзия, и сравнение с помутневшим зеркалом — не игра духа, а игра света, четко видимая в круглом зеркале, стоящем точно за цилиндром, и в котором видно другое пламя, пламя-близнец, почти нереальное, но пламя; и если до сих пор глаз его не замечал, то только потому, что дух сопротивлялся иллюзии, потому что дух не хотел принять оптический обман (как на том рисунке, где глаз видит белую вазу, вазу, или песочные часы, или потир, но ровно до тех пор, пока дух — воля? — не обнаружит, что эта ваза — пустота, негатив, то есть, оптический обман, а позитив, то есть, реальность, — два идентичных профиля, два лица, смотрящих друг на друга, симметричное en face, как в зеркале, как в несуществующем зеркале, ось которого пересекала бы ось уже не существующей сейчас вазы — песочных часов, потира, сосуда, в двойном, по сути дела, зеркале, и чтобы оба лица были реальными, а не только одно, потому что, в противном случае, то, второе, было бы только отражением, эхом того, первого, и тогда они уже не были бы симметричными, они даже не были бы реальными; чтобы оба лица были равноправными, оба стали платоновскими прообразами, а не только один, потому что в противном случае тот, второй, стал бы в силу необходимости только imitatio, отражением отражения, тенью; потому и два образа, два лица, после долгого наблюдения друг за другом в равной мере приближаются одно к другому, как будто в желании слиться, подтвердить свою идентичность).

Теперь, уже привыкнув к свету, как дух привык к иллюзии, глаз начинает метаться по темноте и полутени, освободившись от магической привлекательности пламени, и теперь он видит и керосиновую лампу, как видит и трепещущую тень, и различает крупные темные кубы теней. В той части, что скрыта зеркалом, еще господствует полная тьма (а пламя ширится именно из этой тьмы, как будто питается ею), а слева и справа от лампы движутся большие серые плоскости, слишком светлые, чтобы быть тенями, слишком размытые, чтобы быть светом. Но тогда дух спешит на помощь глазу и обнаруживает, словно касанием руки, твердую поверхность серо-белых стен, и четко отделив тень от света, три длинные балки на потолке, три длинные балки, удвоенные своими тенями, с преломившимися, как палка в воде, горизонтальными тенями неясного происхождения. Разместившись в пространстве, найдя прочную опору, определив, где север, глаз находит большую тень дровяной плиты, смешавшуюся с самой плитой, удвоившуюся плиту из черного проржавевшего листового железа, и тоненькие тени; восьминогую плиту, качающуюся на своих длинных ногах, как дрожащая на ветру замерзшая собака. Там, за зеркалом на лампе, за пламенем-отражением, там — темнота, там слепое окно: оттуда врывается холод, оттуда доносится режущий звук и приглушенное дрожание стекла. С другой стороны, напротив слепого окна, деревянный ящик, с одним единственным видимым боком, он шатается, но никак не упадет. Рядом с деревянным ящиком, у его основания, тень преломляется неравномерно, волнообразно: здесь находится выпуклость глиняного пола, длиной примерно в метр-полтора, скорее похожая на зажившую рану, чем на могилу. Скорее угадываемое, чем увиденное, в углу, рядом с ящиком, прислоненное к его боку, как будто выброшенное из темноты, как из мутной воды, застрявшее между подмытой стеной и досками ящика, находится то, что искал глаз: саквояж с закругленными боками.

Облетев комнату ночной бабочкой, столкнувшись с колеблющимися тенями, ударившись о стены и балки, взгляд возвращается к свету, где лежат, как будто спрятавшись, вещи (потому что взгляд обнаруживает их в последнюю очередь, не ища их рядом с пламенем, не ища ничего рядом со светом), они разложены на столе, невидимом до этого момента, в тени или на свету, точно до этого мгновения. Слева, рядом с самой лампой, листы бумаги в клетку; рядом с ними сложенная вдвое газета, почти на середине стола; совсем справа — два-три номера какого-то засаленного журнала и книга в черном переплете, золотое тиснение которого как будто из той же субстанции, что и пламя; заслоненная тенью зеркала, немного над поверхностью стола, словно парящая в воздухе, наполовину выкуренная сигарета. Дым какими-то невидимыми путями достигает лампы и выходит, голубоватый, через цилиндр.

Рука, приближающаяся к пламени.

Картины Путешествия (I)

2

Задерживая дыхание, с головой, повернутой к двери, человек прислушивается. Впечатление, что они там, в другой комнате, не спят, а бодрствуют и только притворяются. Стало быть, он ждет, что сон их сморит. Ему кажется, что они могли бы своим бодрствованием, своей близостью (их разделяют только расшатанные двери с большой трещиной внизу), течением своих мыслей на него повлиять. Потому что мысль, особенно в такие тихие ночи, перед сном, конденсируется с такой силой, что, подобно электрическому заряду, вибрирует в воздухе, почти видимая, как жар над раскаленной печью.

По ту сторону дверей, однако, не слышно дыхания, не слышно ничего. Или то, что слышно, — вибрирующая тишина — это их дыхание, тишина их мыслей и их сна.

Теперь он повернулся спиной к столу. Его длинная тень, совсем нечеткая и колеблющаяся, разрезает помещение по диагонали, и бесформенная, деформированная тень головы преломляется у боковины деревянного ящика. Как лунатик, наступая на собственную тень, человек делает шаг в угол. Заслоненная от света телом, его рука вслепую опускается к невидимому предмету, замеченному им, когда он шагнул в угол или когда вошел в помещение. Он чувствует под пальцами и закругленные края картонной коробки, и гладкую холодную поверхность латунного замка. В руках он держит маленький школьный ранец без ремней (ремни, судя по всему, оторваны, потому что на обратной стороне еще торчат блестящие нитки), с закругленными деревянными боками и с крышкой из картона «под свиную кожу». Он поднимает крышку и придерживает ее подбородком. Под тонкими тетрадями нащупывает четырехгранный пузырек. Пузырек холодный и гладкий, как кубик льда. Он сжимает его в ладони, потом отвинчивает пробку, все еще не оборачиваясь к свету. Подносит пузырек к носу, осторожно, чтобы не коснуться горлышка, и вдыхает запах чернил. Потом закрывает пузырек и, повернувшись к свету, слегка встряхивает. На отполированных углах мерцает пламя лампы, оно лижет темно-фиолетовые чернила вдоль внутренних стенок пузырька. Человек опять начинает копаться в картонном ранце, придерживая крышку подбородком. Под тетрадями он находит тонкую, похожую на веретено, перьевую ручку и сжимает ее тремя пальцами, рисуя в воздухе какую-то арабеску. Затем прижимает кончик пера к ногтю указательного пальца; при этом слышится звук, похожий на хруст крыльев насекомого.