Тщета-2 (неоконченный роман) - Лев Клочков

Это были ребята одного из обанкротившихся учреждений. Но поскольку оно ещё дышало, хоть и на ладан, а найти работу по специальности им было практически невозможно, ребята и занимались кто чем, а эта бригада раз в неделю, а то и чаще разгружала бисквиты. Поскольку я пришёлся им ко двору, не будучи алкашом и обладая необходимой силой и аккуратностью, то получил разрешение иногда участвовать в их работе. Нужно было только вовремя находиться в нужном месте. И, главное, деньги платили сразу. Таким образом, пусть нерегулярный и негарантированный, но относительно постоянный источник заработка на первое время был найден благодаря случаю и прилежанию. Конечно, под конец работы побаливали спина и руки, но это была приятная усталость. И я пошёл домой, так как был уже вечер. Мимо проезжали бесшумные автомобили и гремящие подковами лошадей кареты, хотя в прошлом, когда булыжник ещё не был заменён асфальтом на большинстве улиц, гром карет, наверно, был гораздо сильнее, да и авто тех времён были немного более шумными. По дороге я зашёл в трактир, чтобы поесть, – дома обрастать бытом у меня не было никакого желания, даже если бы удалось завести кухарку, а брать обеды от хозяйки было совсем уже невозможно (impossibile), слишком уж она была грязная и пьяная. Я выбрал тихий с виду трактир недалеко от Сенной, в котором было мало народу, и поужинал там. На утро я не стал брать ничего, лучше позавтракать попозже, но не в антисанитарных условиях. А затем, так как давно уже стемнело, я отправился к себе. На лестнице было темно и судя по запахам очень грязно, вчера ещё я обратил на это внимание. Кто-то шастал туда-сюда, я имею в виду людей, но и иной живности тоже хватало, никто не обращал внимания ни на что, даже налетая на кого-то в темноте. Квартира по-прежнему была пустой. У хозяйки из-под двери выбивался тусклый свет и пахло чем-то неаппетитным из еды. Моя большая комната была по-прежнему пуста, моя кровать так и стояла почти поперёк, и малый свет из окон позволял не более чем просто ориентироваться в пространстве. Я всё-таки рискнул поставить кровать в более уютный угол, и она не развалилась. С запоздалым сожалением я подумал, что уже сегодня мог бы завести постель поприличнее, но было поздно, и идти никуда не хотелось. Усталость звала лечь как есть и как можно скорее, жаль только, что не с кем, несмотря на упомянутые антисанитарные условия. Теперь у меня наконец-то был свой дом – свой в том смысле, что я мог располагать им, а главное, собой в нём как хочу. Но оказалось, что я заблуждался.

Под утро опять стало холодно, потому что тепло имеет свойство рассеиваться в пространстве, а главное, ещё не наступил рассвет. В комнату ввалилась хозяйка в сопровождении малосимпатичного, насколько я мог рассмотреть, субъекта, оборванного и опухшего. – Вот, будешь жить здесь, в этом углу. С ним. – Хозяйка кивнула на меня. – Устраивайся. – И вышла, не сказав мне ни слова. Субъект недоумевающе вращал головой, не совсем понимая, что происходит, потом, видимо, в голове у него что-то произошло, он уставился на меня, затем подошёл к своей кровати, такой же ржавой и скрипучей, как моя, уселся, покачиваясь, опять посмотрел на меня мутным глазом и сказал полувнятно: – Отец, если у тебя что есть, давай выпьем. – Надо было сразу ставить стену между. – Я тебе не отец, а ты мне не мать. Я своё отпил, так что давай сам по себе. – Он отреагировал слабо, долго качался, теряя последние остатки сознания, а потом повалился набок и замер в довольно неудобной позе. Я пошёл в свой угол и опять улёгся, планируя в уме уже сегодняшний день. Сосед не беспокоил, первый мёртвый сон у него длился долго. Я проснулся, когда он всё-таки свалился с кровати и с кряхтеньем попытался опять на ней устроиться. Дальше сон его сопровождался сипением, скрипением, храпением и прочими звуками. Атмосфера в комнате не улучшалась, спасало только не слишком хорошо заделанное окно.

Несмотря на всё это, я выспался и встал рано, когда ещё только просветлело. Холод и голод способствуют здоровому сну. Это спасло меня от утренних картин соседского пробуждения, и я, как и накануне, вышел, лба не перекрестивши и не умывшись. Настроение и планы человека сильно меняются в зависимости от содержимого его карманов, и сегодня у меня уже копошились непрошенные мысли о том, что хорошо бы найти жильё поприличнее, да и хозяйство завести, если не хозяйку. Тут я вовремя остановился, поняв, что если дам мыслям развиваться в том же направлении, то жизнь вернётся к тому стандарту, от которого я бежал так недавно. Рано было радоваться и рано думать о быте. Всё приходит в своё время, если заниматься своим делом, а моё дело было – писать. Все поэты и философы – я имею в виду истинных, работавших за идею, а не за деньги, – всегда были нищими и хорошо если не преследуемыми. Ведь то, что думает свободный мыслящий человек, разительно отличается от того, о чём велит думать государство, и о чём думает толпа, и за это их не любят ни то, ни другая, и в этом они едины, а учитывая то, что народ и государство, если прибавить к ним и определённую территорию, образуют страну, то следует подумать, нужна ли стране, как явлению, культура вообще. Имеется некоторый опыт, показывающий, что государство без культуры существовать может, я не имею в виду варваров древности. В каком-то смысле и государство, и культура имеют общий принцип – и то, и другая прежде всего есть система запретов. А принципиальная разница здесь в том, что государственные запреты внешние, это рамки, налагаемые на индивидуя снаружи, чтобы он выполнял только необходимые функции и не более того. Система же запретов в культуре – это внутренние запреты, которые человек носит в себе, и которые и делают его человеком разумным, человеком общественным, и в основе которых лежат всё те же десять заповедей. Именно эти запреты и формируют человечество как единство человеков, как будущее богочеловечество [С. П. Семёнов] или космический сверхразум, или ещё Бог знает что, но такое же величественное. А государство – это временная машина, решающая отнюдь не общечеловеческие задачи. Естественно, такие мысли о сущности государства в нашем государстве, как и в любом, публиковать было невозможно, да и просто записывать не рекомендовалось. Поэтому, имея немножко денег, я пошёл искать место, где можно было бы прилично оформить те из моих произведений, что можно публиковать в любом государстве. Эпоха гусиных перьев ещё не кончилась, потому что великие вещи создаются в любые эпохи, но записывать их гусиными перьями и чёрными чернилами гораздо приятнее.

Однако гусей давно съели, разводить их хлопотно, да и не плодятся они при социалистическом ведении хозяйства, поэтому и пришлось изобретать человечеству всякие там автоматические перья. Но с тех пор как цивилизация оседлала технический прогресс, в редакциях перестали принимать рукописи в прямом смысле, и первое требование к ним стало терминологическим противоречием – рукописи должны были быть отпечатаны на машинке или на компьютере, а сейчас даже и не отпечатаны, а на каких-то непонятных магнитных носителях, что уже совсем ничем не напоминает рукопись. Но машинки, как и компьютеры, были изобретены совсем недавно, а в нашем государстве вообще разрешение на механизацию процесса писания и, главное, размножения написанного только-только появилось, и неясно было, в какой мере и надолго ли, поэтому найти что-нибудь печатающее было непросто. К знакомым, как уже говорилось, я обращаться не хотел, потому что прежняя жизнь кончилась, правда, разыскивать меня могли, и очень интенсивно, потому что беглые рабы не имеют права на существование. Походив по разным конторам, я нашёл всё-таки безвестную машинистку, которая взялась перепечатать мои сказки в нужном формате. Их было немного, но на это ушли все мои свободные деньги, и воротился домой я не поужинав, потому что день кончился быстро за всеми этими поисками. Искать заработки было уже поздно, вечерний и ночной мир никогда не привлекал меня, а главное, очень хотелось спать. Поэтому я направил свои стопы к дому, и в скором времени уже поднимался по лестнице, гадая, какие сюрпризы ждут меня ещё в этой квартире. Квартира, однако, оказалась пустой, у хозяйки было закрыто и темно, так что я спокойно мог улечься и заснуть.

Но долго поспать мне не удалось, как я и опасался. Где-то среди ночи, в самый тёмный её час, тёмный ещё и потому, что все окна в нашем колодце уже были погашены, только в двух, под самой крышей, где жили бедные поэты, теплились маленькие огоньки свечей, в этот час неприятный, хоть и не слишком громкий шум возвестил приход моего соседа. С неразборчивым ворчаньем он повозился и рухнул на свою не столько жалобно, сколько противно скрипнувшую кровать. Можно было некоторое время не беспокоиться, что он проснётся, и я остаток ночи проспал так спокойно, как мог. У меня было впереди три дня, за которые машинистка обещала сделать работу, и я мог посвятить их добыванию очередной порции денег.