Вот и всё. Зачем мы пугаем себя концом света? - Адам Робертс

изданию Factor Daily Робертс на вопрос о непризнанности сай-фая пуристами от литературы заявил за себя и за всех своих коллег «мы выигрываем эту войну» и был совершенно прав: в том или ином виде она присутствует в каждом втором современном мифе — их, впрочем, чаще называют франшизами.

Кроме того, научная фантастика подогревает тревогу об упущенных возможностях: после всех описаний изобретения эликсира бессмертия, позволяющего жить без скафандра в открытом космосе, наноаугментации, межгалактических путешествий через гудящие червоточины, да и всех прочих спейс-голубей, нестерпимо стыдно за лишенный всего этого 2021 год, с другой — как будто ждать осталось недолго, нужно совсем еще немного протянуть.

* * *

Мысль о том, что конца света ждали уже не раз, странным образом успокаивает. Большинство таких сюжетов выходят из мифов дописьменных времен — представление об Армагеддоне религиозно per se, как справедливо указывает Робертс. Но если обратиться к характерному для научной фантастики первой половины XX века технооптимизму (и сегодня тоже встречающемуся — но больше в публичной риторике IT-корпораций), то и там мы увидим то же самое. Представление о «золотом веке» глубоко мифологично: бессмертие для каждого, полное искоренение насилия, стертые границы между особенностями абсолютно всех людей схожи с верой в благодушных львов, что кормились травой в Эдеме. Собственно, наше неверие в лучший мир и содержит в себе упоение мыслью о том, что человечество получит сполна за свою глупость и бессердечность, — даже в прагматических разговорах о будущем окружающей среды нет-нет, да мелькает мистическое чувство вины за содеянное прошлыми поколениями. Ужасный конец или ужас без конца — исчезновение всей жизни на планете в одно мгновение кому-то может представляться вполне справедливым финалом.

* * *

Жизнь подражает искусству: вымышленные сюжеты формируют мир вокруг нас. Например, фильм «Враг государства» (1998), повествующий о конфликте сознательного гражданина с продвинутой системой слежения, способной выявить месторасположение любого человека на планете, равно как и содержание его разговоров, вдохновил DARPA, подрядчиков Министерства обороны США, на разработку аналогичной системы Gorgon Stare[2] (информация об успешных испытаниях датируется 2014 годом). О боевых роботах тех же DARPA вы уже наверняка слышали, как и многих других приметах недалекого будущего, ставшего нашим настоящим. Даже отец киберпанка, писатель Уильям Гибсон, жаловался на то, что ему пришлось переписывать последний роман «Агент влияния» (2020): никак не мог угнаться за происходящим в реальности[3]. И действительно: майнинг криптовалют с помощью биометрических данных, дроны-убийцы, самостоятельно выбирающие жертв, боевые роботы, перерабатывающие пищу в энергию, боты, публикующие написанные нейросетями комментарии в соцсетях, — насколько киберпанково это по десятибалльной шкале?

Литература, кино, музыка влияют на то, как мы говорим и думаем о дне Х — и как мы его в конечном счете будем переживать. Неслучайно в нулевые в оборот вошло слово «doom-monger» — человек, предвкушающий праздник общей беды. Непрекращающийся шквал апокалиптических сценариев заставляет задуматься: не являемся ли мы все в той или иной степени doom-monger’ами? Или, быть может, во времена холодной войны мы настолько глубоко запустили фантазию о ярчайшей вспышке, за секунду обнуляющей все достижения цивилизации, что теперь будем передавать ее по наследству веками?

* * *

Одно и то же навязчивое явление мы можем рассматривать и как предсказание, и как следствие невроза — циничный вариант оказывается куда более оптимистичным. Паруса романтизма надувает предчувствие неизбежной смерти — и горячечное желание жить, покуда возможно. У какой-нибудь современной метал-группы вполне мог бы встретиться текст из анонимных «Лирических баллад»[4], опубликованных в конце XVIII века:

Взгляну ли в море — вижу гниль

И отвращаю взгляд.

Смотрю на свой гниющий бриг

И вижу трупов ряд.

На небеса гляжу, но нет

Молитвы на устах.

Иссохло сердце, как в степи

Сожженный солнцем прах[5].

Однако жизнь показывает, что и такой подход тоже не лишен определенного метафизического оптимизма. Упомянутый взгляд на небеса предполагает наличие веры, а она, в свою очередь, возможность чуда, которое совершается вопреки всем законам, всем ожиданиям, всему опыту человека. Робертс точно подмечает, что конец света — это чудесное событие, поскольку в него, как правило, вшита возможность избежать катастрофы или хотя бы засвидетельствовать ее. Близость конца света провоцирует нас действовать подобно героям мифам — встреча один на один с Сатаной предполагает возможность диалога, схватки, сделки, чего угодно, что делает человека в этой ситуации субъектом, а не единичкой в списке жертв. Большинство сюжетов об апокалипсисе неисправимо романтичны — и, возможно, поэтому они так привлекательны.

* * *

«Вот и всё.» раскрывает преимущественно англосаксонскую историю жанра, упуская из виду то, что было написано и снято по теме в России и СССР. А здесь есть что вспомнить. В XVII–XIX веках конец света отображался в рамках дихотомии Бог/Дьявол — к образу пришествия Антихриста и наступающих перед этим последних времен обращались протопоп Аввакум и Федор Достоевский, Владимир Печерин и Дмитрий Мережковский, Валентин Свенцицкий и Андрей Белый, Леонид Андреев и Николай Клюев и т. д. Расцвет секулярной антиутопической и апокалиптической литературы пришелся на начало XX века. Объединение этих нарративов под одной крышей неслучайно: если апокалипсис — это конец человечества, то антиутопия — это конец человечности, и выйти из нее, как правило, можно только через радикальный слом системы. Другими словами, большинство счастливых концовок в той или иной степени предполагают очищение через катастрофу — это мнение разделяет и Робертс, включивший в список апокалиптических произведений трилогию «Матрица».

Идеи из книг тех лет сильно опередили свое время. В «Гибели главного города» (1918) Ефима Зозули небо целиком отдают под рекламу, перекрывающую звезды, в его же «Живой мебели» (1919) бухгалтер, знаток нескольких языков, нанимается к олигарху служить ножкой кровати вместе с еще пятью людьми. В «Бриге „Ужас“» (1913) Антония Оссендовского симбиотическая (полугриб-полуплесень) форма жизни, поднятая из глубин Земли, стремительно превращает все, с чем соприкоснется, в студень — и это за три года до дебюта Лавкрафта! Патриархальный мир победившей евгеники в «Вечере в 2117 году» (1906) апологета всеобщего воскрешения Николая Федорова сделал бы честь Маргарет Этвуд. «Под кометой. Высеченные на камне записки очевидца о гибели и разрушении Земли» (1910) С. Бельского (Симона Савченко) описывает последние дни цивилизации, открывшей холодный синтез, геоинжиниринг и глубокий анабиоз, позволяющий жить практически сколько угодно. Однако даже так люди не смогли разглядеть угрозу из космоса — упавшая на Землю комета уничтожает все живое, кроме шести потерянных человек, вяло ругающихся на развалинах. Пьеса «Праздник Сатаны» революционера Александра Вермишева (1918) — антиутопия