Новая жизнь - Орхан Памук

Видимо, в какой-то момент чувство оторванности от прошлой жизни показалось мне столь пугающим, что мне захотелось, чтобы все текло как прежде. Мне хотелось обрести покой, представить, что со мной не происходит ничего страшного. Но в глубине души я знал: книга существует, и это ощущение ее было настолько сильным, что я понял — возврата к прежней жизни нет.

Так что, когда мама позвала меня ужинать, я вышел из комнаты и, точно чужак, который пытается освоиться в новом мире, сел за стол и попытался с ней поговорить. Телевизор был включен, на тарелках лежали картошка с рубленым мясом, лук-порей с оливковым маслом, салат из зелени и яблоки. Мама рассказывала о новых соседях, только что поселившихся напротив, о рынке, о дожде, о новостях по телевизору, о ведущем новостей. Сказала, что я — молодец: сел работать после обеда и все это время провел за столом. Я любил мать, — она была красивой, деликатной и понимающей женщиной, и я почувствовал себя виноватым, потому что, прочитав книгу, попал в мир, далекий от нее.

Если бы книга была написана для всех, рассуждал я, то, вероятно, жизнь вокруг наверняка давно бы изменилась. Но, с другой стороны, столь разумный студент-технарь, каким был я, живущий по законам логики, никак не мог смириться с мыслью, что книга написана для него одного. Тогда как жизнь могла течь по-старому? Мне было страшно даже подумать, что книга — это какая-то загадка, предназначенная только для меня. Позже, когда мама стала мыть посуду, мне захотелось помочь ей, прикоснуться к ней, вернуть свой внутренний мир в настоящее время.

— Сынок, оставь, оставь, я помою, — сказала она.

Я недолго посмотрел телевизор. Может быть, я смог бы попасть в мир телевизора, а может быть, смог бы сломать его одним пинком. Но телевизор был нашим, домашним телевизором — чем-то вроде домашнего бога и своего рода лампой. Я надел пиджак и ботинки:

— Я выйду.

— Когда ты вернешься? — спросила мама. — Тебя ждать?

— Не жди. Ты всегда засыпаешь перед телевизором.

— Ты погасил свет в комнате?

Я вышел на улицы своего детства, где прожил двадцать два года, но мне показалось, будто я оказался на чужих, полных опасностей улицах, в незнакомой стране. Лицо ощутило влажный декабрьский холод, и я сказал себе, что, наверное, все же что-то перешло из старого мира в новый. И сейчас мне, шагая по мостовым и по улицам моей жизни, предстояло это узнать. Мне захотелось побежать.

Я быстро шел по темным тротуарам — мимо огромных мусорных контейнеров, вдоль стен и заборов, по грязным лужам, и каждый сделанный мною шаг свидетельствовал о том, что новый мир становится реальностью. Платаны и тополя, которые я помнил с детства, на первый взгляд казались такими же, как раньше, но сила связывавших меня с ними воспоминаний и ассоциаций пропала. Я смотрел на усталые деревья, на знакомые двухэтажные здания, на грязные жилые дома (как их строили, я видел в детстве, начиная с рытья котлована под фундамент и кончая укладкой черепицы; там я играл с новыми друзьями) не как на неотъемлемую часть моей жизни, а как на фотографии, забыв, когда и почему они были сделаны. Я смотрел на них и узнавал по теням, по освещенным окнам, по деревьям в садах, по буквам и знакам на входных дверях, но я совершенно не ощущал силы знакомых мне предметов. Старый мир был здесь, передо мной, рядом со мной, на улицах, вокруг меня: в знакомых витрах бакалейной лавки, в пекарне на площади перед вокзалом Эренкёй,[1] где все еще горели огни, в лавке зеленщика, где стояли ящики с фруктами, в кондитерской «Жизнь», в старых грузовиках, плащах, в темных усталых лицах прохожих. От вида этих теней, трепетавших в ночных огнях, стало холодно на сердце — там лежала книга, я будто скрывал что-то преступное. Мне хотелось бежать от этих знакомых улиц, делавших меня самим собой, от печали мокрых деревьев, от неоновых букв, отражавшихся на асфальте и в лужицах воды на мостовых, от ламп овощных и мясных лавок. Подул легкий ветерок, с веток закапало, я услышал какой-то гул и решил, что книга — это дарованная мне тайна. Меня охватил страх, мне захотелось с кем-нибудь поговорить.

Я вошел в кофейню «Молодость», находившуюся на площади перед вокзалом, где некоторые из моих приятелей по кварталу все еще собирались по вечерам и играли в карты, смотрели по телевизору футбол или просто приходили, чтобы встретиться друг с другом, — они сидели там часами. Мой знакомый студент университета, работавший в лавке своего отца-сапожника, и еще один мой приятель по кварталу, игравший в футбол в любительской команде, сидели за столом у самой стены и болтали. На их лицах играли блики черно-белого телевизора. Я заметил прочитанные газеты с растрепанными страницами, два чайных стаканчика, сигареты и бутылку пива, которую они купили у бакалейщика, а теперь спрятали под столом на одном из стульев. Мне нужно было с кем-то поговорить и проговорить не один час, но я сразу же понял, что с этими двумя не смогу разговаривать. Меня внезапно охватила такая печаль, что на глаза навернулись слезы, но я гордо вытер их: людей, которым я открою свою душу, мне предстояло выбрать из тех, кто уже жил в мире книги.

Так мне удалось поверить, что я являюсь полноправным хозяином своего будущего, но я знал, что сейчас моим хозяином была эта книга. Книга не только проникла в мое сердце, точно какая-то тайна и грех, из-за нее я утратил возможность говорить — я жил словно во сне. Куда исчезли похожие на меня тени, с которыми я мог бы поговорить, где находится страна, в которой я смогу обрести мечту, взывавшую к моему сердцу, куда пропали те, кто читал эту книгу?

Я перешел через железнодорожные пути, прошел по переулкам, наступая на опавшие желтые листья, прилипшие к асфальту. Внезапно я ощутил прилив сил: если бы я все время так шел, шел быстро, не останавливаясь, если бы я отправился в путь, то, наверное, я бы добрался до мира книги. Однако новая жизнь, чье биение я ощущал в своей душе, была где-то очень далеко, в стране, которую, видимо, невозможно разыскать, хотя я чувствовал, что приближаюсь к ней. По крайней мере я пытался оставить прежнюю жизнь позади.

Когда я дошел до песчаного берега, я с изумлением увидел, что море кажется совершенно черным. Почему я раньше не замечал, что Мраморное море по ночам такое темное, такое жестокое и безжалостное? Все вокруг словно разговаривало на своем языке, и в том мимолетном безмолвии, куда влекла меня книга, я вдруг начал различать этот разговор. На миг я почувствовал, сколь торжественно тихо море, словно ощутил неотступность собственной смерти, которую увидел внезапно, читая книгу, но сейчас у меня не было ощущения того, что «всему пришел конец», как бывает, когда действительно приходит смерть; скорее, это было любопытство и волнение человека, который только начал жить.

Я бродил по песчаному берегу. В детстве с ребятами из квартала мы всегда что-то искали здесь среди консервных банок, пластмассовых мячей, бутылок, пляжных тапочек, прищепок, электрических лампочек и резиновых пупсов, что кучами выносило на берег море после штормов. Мы искали волшебный клад, что-то сверкающее, удивительное, а что именно — мы не знали. На мгновение мне показалось, что, если мой взгляд, озаренный светом книги, заметит и внимательно посмотрит на любой предмет старого мира, он сможет превратить его в ту волшебную вещь, которую мы искали детьми. В то же время я вдруг почувствовал столь пронзительное одиночество, навеянное книгой, что я подумал: темное море сейчас поднимется и поглотит меня.

Тревога овладела мной, и я зашагал быстрее, но не для того, чтобы с каждым шагом видеть реальность нового мира, а для того, чтобы как можно скорее оказаться в комнате наедине с книгой. Я почти бежал к дому, я уже казался себе неким существом, созданным из струившегося из книги света. И это меня успокаивало.

У отца был хороший друг, его ровесник, который много лет проработал на Государственной железной дороге и дослужился до должности контролера, кроме того, он писал в журнал «Железная дорога» полные энтузиазма статьи о профессии железнодорожника. Более того, он писал, сам иллюстрировал и издавал детские комиксы в серии «Детская неделя приключений». В те дни я часто прибегал домой и с головой погружался в комиксы вроде «Питер и Пертев» или «Камер в Америке», подаренные мне дядей Рыфкы, но у историй этих был одинаковый конец. На последней странице всегда, как в кино, было написано пять букв — «конец», и, когда я читал эти пять букв, я не только оказывался за гранью страны, в которой мне так хотелось остаться, но и с болью понимал, что эту волшебную страну выдумал контролер железной дороги, дядя Рыфкы. А сейчас я знал, что в книге, которую я спешил вновь почитать, все было настоящим, и поэтому я нес ее в своем сердце, а мокрые улицы, по которым я бежал, казались мне нереальными, — они были частью какого-то скучного задания, данного мне в наказание. Ведь книга — мне так казалось — говорила о том, для чего я существую в этом мире.