Последняя попытка - Олег Лукьянов

— Это действие наркоза, — тихо сказал один из них, стоявший рядом с изобретателем. Серьезные люди молча закивали, внимательно разглядывая его, как разглядывают интересный экспонат.

— Зачем они на меня смотрят?— подумал он, глядя туда, сквозь белый дым, в еще не исчезнувшее видение спортивного зала. Он с недоумением обвел взглядом комнату. Больница? Значит, я не только спортсмен, но и больной. Разве так бывает?

Сознание расщепилось на два несоединимых, но в равной степени реальных бытия: ТО — спортивное, прекрасное, насыщенное счастьем победы, и ЭТО — больничное, нелепое, жуткое своим удивительным правдоподобием. Изобретатель стоял прямой и недвижный.

— Встань!— раздался в напряженной тишине твердый, как рассекающий скальпель, голос. Голос ЭТОГО мира. Секунду или две больной с тревожным непониманием смотрел в жестокие и мудрые глаза говорящего. По телу еще бежал бурный живой поток, рожденный миром счастья, но его отчетливо простегивали ледяные нити, напоминая о том, что требование бессмысленно. То, что легко исполнимо в ТОМ мире, никак невозможно в ЭТОМ. Больной медленно покачал головой.

— Встань! — тихо и яростно повторил изобретатель. — Ты же только что прыгал, как заяц.

Совершенно ничего не понимая, тяжело больной человек смотрел в жестокое лицо своего мучителя.

— Я... не... пони... маю, — проговорил он по складам и увидел, что стоящие переглянулись, как будто он сказал нечто очень странное.

— Он говорит!— прошелестел чей-то удивленный голос. Суровое лицо изобретателя приняло мягкое выражение.

— Ты видишь сон, — сказал он, наклоняясь к самому его лицу. — Ты здоровый человек, а все это снится тебе. И теперь тебе надо встать. Понимаешь, совсем пустяк — встать.

Ах, вон оно что! Значит ЭТО — сон. Ну, конечно, иначе и быть не может. Больница, врачи, бесконечные операции, страшные боли по ночам, пролежни на спине — все это лишь кошмарный сон.

Ему приснилась белая летящая громада автобуса, из-под которой он вытолкал какого-то насмерть перепуганного мальчугана с ранцем за плечами. Ему явились во сне эти два года тления заживо. Ему приснилось и почерневшее от горя лицо жены и простодушное личико дочурки, не понимавшей безнадежности его состояния и с наивной верой в бесконечность жизни рассуждавшей у его постели о том, как этим летом, когда папа совсем-совсем выздоровеет, они поднимутся втроем, как раньше, на Белую Гору, чтобы посмотреть оттуда в бинокль на город. Ему приснился и этот всегда озабоченный худощавый человек с лбом мыслителя, целые дни проводивший в его палате со своими аппаратами, время от времени задававший ему вопросы, на которые он отвечал «да» или «нет» движением глаз. Все, все приснилось, за исключением прекрасной спортивной молодости, которая и есть единственное настоящее, из которого его насильно перенесли в это невыносимое для тела и души бытие...

Теперь от него требуют встать. Это невероятно тяжело, но, наверное, это можно.

— Да... да... сейчас, — сказал он, с трудом разлепляя отвыкшие говорить губы.

Он и сам понимал, что нельзя больше терять ни секунды, пока не ушел из тела упоительный поток жизни, пока ледяные нити, пронизывающие тело, не погасили живой огонь.

Он глубоко вздохнул, собираясь с силами, и снова ярко, отчетливо увидел спортивный зал и там, в первых рядах балкона, ее — смеющуюся студентку в полосатой синтетической шубке нараспашку и белой шапочке. Она махала ему рукой и кричала вместе со всеми...

Он подался вперед и встал... Медленно, неуверенно, трудно, как встают в тяжелом сне. Тепло хлынуло к ногам, оживило их, забурлило горячим пламенем.

Тихо ахнула медсестра у входа.

— Это невероятно! — сказал взволнованный голос.

— Иди, не бойся! — прозвучал приказ за спиной. Он ощутил на локте руку.

— Освободите проход, освободите проход!— заговорили вокруг.

Распахнулись высокие двери. Перед ним легла длинная, отливающая золотом лента паркета. Нет, беговая дорожка из его спортивной молодости. Настоящее и прошлое слились, соединились в неразрывную связь.

В окнах так же бушевал солнечный январский полдень, и стекла искрились ветвистыми сахарно-белыми узорами. И тоже оставалась последняя попытка, и так же все с улыбками восхищения смотрели на него. Он медленно шел по коридору, окруженный группой восторженных болельщиков, из дверей палат выглядывали больные в полосатых пижамах. Но он не видел ни тех, ни других. Впереди, у окна, стояла, прижав к губам ладонь, худенькая большеглазая женщина в накинутом на плечи халате, а рядом с ней — ее маленькая копия со спокойно-серьезным чистым личиком.

— Ты?.. — проговорил он, останавливаясь против женщины и глядя в дрожащие темные озерца, окруженные синими тенями. — Я... видел тебя... на балконе... в беличьей шапочке... — Он попытался улыбнуться.

— Да, да, — торопливо проговорила она, странно кривя губы. — Иди, не останавливайся.

Она осторожно взяла его за худой локоть и пошла рядом. Так они шли втроем молча мимо сверкающих окон и растворенных палат, сопровождаемые все возраставшей толпой. С каждым новым шагом он чувствовал себя все увереннее в этом мире. Он уже знал, что на том конце коридора его ждет победа.

А потом девочка сказала:

— Мама, почему ты плачешь? Ведь папа же выздоровел. — И, вздохнув, добавила:

— Скорее бы наступило лето!