Триумф домашних тапочек. Об отречении от мира - Брюкнер Паскаль

Сегодня в Европе доминируют два идейных течения: с одной стороны, теория упадка цивилизации, с другой — теория катастроф, и у них есть общая точка: поиски способа выживания. Мы наблюдаем конкуренцию жутких сценариев, каждый из которых навязывает себя как единственно верный, а также конкуренцию вариантов конца света, причем они не отрицают, а дополняют друг друга; перед нами богатый выбор: смерть от болезни, от перегрева, от терактов или вражеских бомбардировок. Пародируя высказывание Черчилля о Балканах[1], можно сказать, что мы вот уже двадцать лет выдерживаем больший натиск истории, чем способны переварить. Может, это захватывающее время, но уж очень у него болезненная хватка.

Сколько людей на этом фоне восприняли возврат к нормальности как шок? Запреты сковывали их, а отмена запретов приводит в отчаяние. Не станут ли они жалеть об ужасе затворничества, которое искренне проклинали, пока их к нему принуждали? Они словно узники, которых выпустили из-за решетки: свобода тяготит их, она им горька. И они жаждут под любым предлогом снова уйти в затвор. Потому что технически оборудованная комната или дом — самодостаточный микрокосм. Но куда страшнее вынужденного локдауна добровольная самоизоляция от полного опасностей мира. Камера, которую мы выбрали сами, где нет ни стен, ни стражи, ни цепей. Тюремщик сидит у нас в голове. Такая жизнь в замедленном темпе чудесным образом ослабляет бремя обязанностей, которые налагает жизнь в обществе: ограниченные контакты, выход на улицу по лимиту, укороченные вечера, работа из дома без всякого начальства, жизнь в пеньюаре или в пижаме, дозволенная расхлябанность, приятная деградация. Нет больше никого, кто нас подталкивает извне и искушает, этот внешний Некто теперь далеко. Для многих сидение взаперти было удовольствием: комендантский час, маска-намордник, санитарные меры, полутораметровая дистанция — все это связывало нас, но также и предохраняло. От клаустрофобии, боязни замкнутого помещения, мы перешли к агорафобии, боязни открытого пространства. Пандемия встревожила нас, но она же освободила нас от еще большей тревоги — от забот, с которыми связана свобода. Пройдет несколько лет, и свобода, возможно, приобретет для нас терпкий вкус воспоминания или иллюзии.

Кто мог предположить, что значительная частьнаших современников будет с умилением оглядываться на этот опыт жизни в четырех стенах как на длинные каникулы![2] Многие высказались за, так сказать, периодический локдаун или условное снятие ограничений. Огромное количество людей во Франции и во всей Европе не хотят возвращаться в офисы и предпочитают простую жизнь на природе, вдали от суеты большого города и превратностей Истории. С концом безмятежного существования восторжествовал дух отрицания. Люди ощутили тягу к сокращению: меньше потреблять, меньше тратить, меньше передвигаться; к негативным характеристикам: мы антиваксеры, антимасочники, антимясоеды, антиизбиратели, мы против атомной энергетики, против автомобилей, против санитарных пропусков. Впрочем, в медицинском контексте слово «отрицательный», то есть не зараженный СПИДом или ковидом, означает «здоровый», а слово «положительный» связано с грозящими недугами. Мир агонизировал еще до ковида, мы просто этого не знали. Да, толпы людей, сгорая от нетерпения, осаждают бары и рестораны, жаждут вернуться к жизни; туристы, одержимые страстью к перемене мест, рвутся в путешествия, наводняя вокзалы и аэропорты; народы выражают солидарность с жертвами войны, и это прекрасно. Жизнь бьет ключом, жизнь хлещет через край, иначе это не жизнь. Однако набравшее силу во время пандемии стремление изолироваться приобрело стратегическое преимущество. И наше будущее зависит от напряжения между этими полюсами.

Наши противники — озлобленные славянофилы, радикальные исламисты, китайские коммунисты — кричат об упадке Европы, видя его признаки в засилье меньшинств, разнузданном материализме и растущей безрелигиозности. К диагнозу упадка уже давно склоняются и многие из нас, но симптомы видят в другом. Ни признание прав женщин и гомосексуалов, ни ослабление слепой веры, ни привычка к определенному комфорту сами по себе не являются факторами упадка, напротив, это скорее признаки цивилизации. Можно критиковать эксцессы эмансипации (такие, как воукизм), не отказываясь от нее самой. Кому хочется жить на Святой Руси Владимира Путина или по законам шариата в какой-нибудь арабо-мусульманской стране, не говоря о тоталитарном Китае Си Цзиньпина? Зато гарантированная законом защищенность, к которой привыкли граждане Западной Европы и особенно Франции, часто перерождается в хроническое недовольство и негодование: что бы ни сделало государство, этого всегда мало, какую бы помощь ни предоставило нам, это лишь способствует нашей слабости, заставляет нас путать неудобства с трагедией. Параллельно с увеличением прав снижаются обязанности, и нашим требованиям нет предела. Мне все всё должны, а я в ответ никому ничего не должен. Посмотрите на протесты и даже бунты строптивцев во время пандемии. Во имя свободы они отстаивали свое право делать, что и когда они хотят, и в то же время требовали от

властей, чтобы в случае опасности те о них позаботились. Отвяжитесь от меня, когда все хорошо, бегите на помощь, когда мне плохо. Сегодняшний больной больно нетерпелив, он возмущается, что медицина не всесильна («неизлечимый» — единственное неприличное слово в нашем лексиконе), и в то же время подозревает ее то в злом умысле, то в тайной корысти. Чем быстрее наука шагает вперед, тем яростнее ее ругают за несовершенство и отсталость: раз она лечит от стольких болезней, то почему не от всех? Нет никакого разумного объяснения, почему такое количество граждан со страшной силой воспротивилось как раз тому, что должно было если не спасти, то, во всяком случае, предохранить их, — вакцинации; обвиняло медиков во всех смертных грехах и чуть ли не грозило им расправой. Самые упертые продолжали проклинать вакцину, уже умирая на больничной койке от того, что не сделали вовремя спасительную прививку. Лучше смерть, чем прививка!

Судя по тому, как бранят «прошлую жизнь», можно подумать, что многие считают пандемию неким испытанием, моральным очищением. Некоторые круги общества, склонные к аскетизму и даже пуританизму, нашли в этом испытании подтверждение своих предрассудков. Конечно, никуда не денутся людные улицы, набитые поезда, всегда найдутся люди, движимые страстью к открытиям, к новым горизонтам. Но если возобладает гидра страха, то может победить другая тенденция: затворничества, изоляции. Когда чувствуешь себя безоружным перед тем, что происходит в мире, велико искушение забиться в свою нору. Стакан мой невелик, но пью я из него[3] — гласила мелкобуржуазная премудрость еще в XIX веке. Пандемия не исчезнет, она просто нормализуется, пополнит собой список обыкновенных бедствий. Болезнь останется достаточно опасной, чтобы пугать слишком нервных, и не такой смертельной, чтобы тревожить беспечных. Но она не единственная в перечне наших невзгод, за ней следует целая мрачная свита несчастий.

Конец света близок — таково настроение человека нашего времени: на фоне вооруженных конфликтов и природных катастроф все призывает нас не трогаться с места, замкнуться в маленьких сообществах и ждать, когда опустится занавес. На все эти реальные — нелепо отрицать! — проблемы следует один-единственный и неизменный ответ: уединение и страх. В этом смысле показательны слова организаторши коллективного ужаса Греты Тунберг: «Мне не нужна ваша надежда, не нужен ваш оптимизм, я хочу, чтобы вас охватила паника, чтобы вы почувствовали страх, который мучит меня каждый день» (Давос, 2019). Адепты Заката и Апокалипсиса хотят сковать нас ужасом, чтобы мы сидели по домам, и завладеть вниманием молодежи. Верен диагноз или нет, не важно, в любом случае, это признак состояния умов — таким оно было еще до пандемии, и она его лишь упрочила. Каком cтанет мир после пандемии? Это будет — точнее уже есть — мир ухода в себя, таково вероятное наследие вируса-шутника, который то затихает, то возвращается, и так без конца. Cтоит ослабить защитные меры, как с неотвратимостью рока вспыхивает новая инфекция, поднимается новая волна, которая, в свою очередь, требует новых ограничительных мер, и так два года подряд. Закрыться внутри — таков припев — со знаком минус — наших дней, возврат к матрице дома-крепости, дома-колыбели, внутриутробного убежища. Этот вирус — не только ковид (который выступил лишь акушером), а пренатальная аллергия на внешний мир. Мы прожили два года посреди разных толков и слухов, устрашающих и ослабляющих волю. И чему же мы научились? Мыть руки. Огромное достижение, несомненно, но все же не бог весть что.