Кроссуэй. Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу - Гай Стагг

Она не оканчивалась собором Святого Петра, но шла дальше, и в Албании переходила в другую древнеримскую магистраль, Эгнатиеву дорогу; та пересекала Балканы и завершалась в Турции, а потом целая сеть путей, по которым некогда шли крестоносцы, вела в Святую Землю.

Рим, Стамбул, Иерусалим. Да, это оно. Мое паломничество.

Спроси меня кто о планах, и я бы ответил, что хочу понять причины главных кризисов христианства: упадка веры в Западной Европе и исхода христиан с Ближнего Востока. И это была правда… хотя, конечно, дело было не только в ней. Этого мне не хватило бы на то, чтобы превратить свою жизнь в скитания. Была и другая причина. Но о ней я молчал. Да, приступы паники прекратились. Но мне не стало хорошо. Вернее, да, стало, но все равно не так, как прежде – раньше я чувствовал себя намного, намного лучше. Теперь я был хрупким, как хрустальная статуэтка. Я мог упасть от ветерка. И я верил, что паломничество вернет мне силу. Я шел, чтобы вылечить себя, но стыдился это признать. Я не верю в Бога, не верю в чудеса и не верю, будто обряд способен исцелить от болезни. И потому, когда друзья начали расспрашивать меня о путешествии, я сказал, что мне нужны упражнения и что водить машину мне нельзя, мотоцикла у меня нет, а летать я боюсь.

– Ты хоть вернешься? – со смехом спрашивали они.

Родным я тоже сказал совсем немного – только то, что иду в паломничество и приду в конце года.

Прямо как Бенуа-Жозеф, еще не ставший святым.

Спустя три месяца после того летнего похода я уволился. Прошло еще три – и я съехал с квартиры. Канун Нового года я провел у родителей: паковал в рюкзак спальник, палатку, дождевики, тетрадки, шесть пар носков и губную гармошку на случай, если станет скучно. Наконец пришло долгожданное утро, мама завернула мне сандвичи вместе с остатком рождественского пирога, и отец отвез меня в Кентербери, к собору.

И Я ВЕРИЛ, ЧТО ПАЛОМНИЧЕСТВО ВЕРНЕТ МНЕ СИЛУ. Я ШЕЛ, ЧТОБЫ ВЫЛЕЧИТЬ СЕБЯ, НО СТЫДИЛСЯ ЭТО ПРИЗНАТЬ.

Мы поспели к утренней молитве. Помню, как солнце, бившее в окна крипты, озаряло ажурную кладку стен. Закончив службу, старший священник благословил меня в капелле Святой Троицы, мы с отцом распрощались, и я отправился в путь.

Великобритания. Кентерберийский собор

Так в первый день нового года, во вторник, я сделал свой первый шаг к Иерусалиму. Утро выдалось на удивление светлым и ясным. Шел я неспешно, смотрел в безоблачное небо и гадал: а может, это провидение? Но паром, отплывший из Дувра, вошел в туман – и с тех пор каждое новое утро начиналось с тумана. Светало в девять, темнело в пять, я пробирался по грязным тропинкам – медленно, медленно, до безумия медленно, а когда миновал Кале и двинулся на юго-восток, мне часто приходилось бежать, иначе я не успевал преодолеть дневной отрезок пути до наступления ночи.

В пятницу я шел по залежам голубой глины, в густом тумане, и воздух пах горечью, словно костер после дождя. Когда я добрался до Амета, день уже клонился к вечеру, и я, бродя в серых сумерках, пытался представить, как выглядел поселок двести пятьдесят лет тому назад. Это было несложно: здесь до сих пор стояли столетние амбары и конюшни, а уличные фонари закоптились от мутной дымки. Дом Лабра меня разочаровал. Я ожидал каких-то вывесок, туристических групп, может, даже сувенирную лавку, – а нашел мрачные и гнетущие комнаты, украшенные парочкой пыльных финтифлюшек.

Над домом, на холме, виднелась церковь. В ней пахло свечным воском и мокрыми медяками, и туман, втекавший сквозь двери, клубился в нефе, словно фимиам.

Интерьер был посвящен святому Бенедикту: тканые портреты на полотнищах; парча с золотистым блеском, от старости успевшая позеленеть; картины, на которых смотрел в небеса юноша с запавшими щеками… Его биография повторялась трижды: на ламинированных досках, на иллюстрированных плакатах и на витражном оконном стекле. Я обходил ряды и все пытался понять: да чем эта история так меня заворожила?

В двадцать восемь лет он окончил свое паломничество, пришел в Рим и жил вместе с нищими в Колизее. Вскоре по городу разнеслась молва – о том, как юноша, преклонив колени в церкви, вдруг воспарил над землей; о том, как он молился в ореоле света; о том, как в его руках простая буханка превратилась в две, в десять, в двадцать, и как он раздал весь хлеб, ничего не оставив себе… Он хотел избавиться от всех страстей, но это сделало его хрупким и слабым. От непрестанных молитв на Сорока часах у него распухли колени. От постоянного поста раздулся живот. В Великую Среду он упал в обморок на службе в Санта-Мария-деи-Монти. Ему было тридцать пять. Его отнесли в ближайший дом, дали последнее причастие, и в тот вечер дети высыпали на улицы с криками: «Святой скончался!»

Его положили в церкви. Проводить святого в последний путь пришло столько людей, что у дверей пришлось выставлять стражу. Чудеса свершались каждый день: больные, умирающие, безумцы – все молились святому Бенедикту и исцелялись, исцелялись, исцелялись…

Слухи о чудесах пошли по всей Европе. Не прошло и трех месяцев, как парижские и лондонские газеты писали о нищем, которого Рим счел святым. Так родители Лабра узнали, что стало с их сыном.

В начале XIX столетия церковь Амета приобрела ряд реликвий, связанных с Бенуа-Жозефом. Одни были выставлены в северном трансепте, включая купель, где его крестили младенцем, и соломенную циновку, на которой он умер. Остальные я нашел в застекленных ящиках у входа. Кожаная туфля в позолоченной деревянной шкатулке. Гипсовая маска на подкладке из пурпурного шелка. Пара трухлявых наколенников. Кто был передо мной? Странное дитя эпохи Просвещения? Или великий мученик Средневековья?

В 1881 году пилигрима объявили святым. В день его канонизации Поль Верлен, прославленный поэт-декадент, посвятил этому один из своих сонетов. Оценивая эпоху Вольтера, Робеспьера и Руссо, он уверял, что Лабр был «единственным светлым лучиком во Франции XVIII века». Жюль Барбе д’Оревильи, денди и романист, учитель Пруста, назвал Бенедикта «величайшим бродягой». Андре Бретон, отец сюрреализма – «блистающим нищим». Жермен Нуво, еще один поэт, некогда деливший апартаменты с самим Рембо, в припадке безумия посетил Амет и поклялся провести остаток дней в нищете, а потом, подражая святому, дважды ходил паломником в Сантьяго-де-Компостела.

Неудивительно, что Лабр так очаровал модернистов эпохи fin de siècle. Его смирение отдавало игрой на публику; его набожность была пронизана гордыней. Возможно, потому он околдовал и меня, но теперь, при взгляде на эти реликвии, я вдруг ощутил, что в его медленном благочестивом самоубийстве было нечто достойное жалости.

Участок холма между церковью и домом укрывал парк с серой травой и черными клумбами. Четырнадцать точек обзора – надгробные камни с барельефами, изображавшими Страсти Христовы, – сходились в кольцо. Христос несет крест. Христа распяли. Христа сняли с креста и положили в гроб. Под скульптурами значились имена жертвователей: приход Марвиля; графиня Бриа; семья М. Лабра Лароша… Несколько имен заросли лишайником, а один из алтарей, тринадцатый, утерял остроконечную башенку.

СЛЕДУЯ ЗА ХРИСТОМ, ПАЛОМНИК РАЗДЕЛЯЕТ ЕГО ЖЕРТВУ.

Точки обзора спускались в низину, а потом снова поднимались по дальнему склону холма. Я решил пройти весь круг, а потом уйти, и пока я гулял по парку, в голове крутилось одно и то же: Крестный путь, Крестный путь, Крестный путь. Chemin de Croix. Via Crucis. Эталон христианского паломничества. Следуя за Христом, паломник разделяет Его жертву. Если кто хочет следовать за мной, сказал Иисус ученикам, пусть отвергнется себя, возьмет крест свой и идет. Бенуа-Жозеф Лабр услышал этот зов, уморил себя голодом во имя спасения, и его история не давала мне ни минуты покоя. Нет, она не пугала – она была мне близка. Брести неведомо куда, через весь континент, вслед за желанием, которому нет имени… Чувствовать себя так, будто приносишь жертву… О да, это мне было знакомо!

На вершине парка, за четырнадцатым алтарем, в земле застыли три креста. Прожектор озарял распятые тела; у крестов, прикрыв лица, стояли три женщины. Мария, мать Христа, склонилась у ног сына. Я посмотрел наверх, прожектор на миг замкнуло, свет дрогнул, и по скульптурам пробежала тень, словно над сценой, вверху, пронесся невидимый призрак.

Уже стемнело. Я шел все дальше, мимо последних стояний, пока и дом святого, и долина не скрылись в туманной мгле. Ветки терзали небо, словно шипы. Далеко в вышине, яркой звездой в наставшей ночи, блистала Кальвария.

Дорога надежд

Школа имени Жана-Батиста де ла Салля размещалась в бунгало. Точнее, в трех. Небольшие одноэтажные домики ограждали внутренний двор. Бетон украшала занятная композиция, нарисованная мелом – круг, звезда, щит и гербовая мантия: то ли школьная эмблема, то ли площадка для игр. Она заканчивалась у крыльца с запертыми двойными дверями. Позади нашлись еще несколько домиков, столовая, капелла и лужайка, где стоял рождественский вертеп – волхвы ростом с первоклашек и ясли, обвитые мерцающими китайскими фонариками.