Поэт и замарашка - Вячеслав Пьецух

Тем более странно, что и по сию пору рождаются и живут удивительные люди, до седых волос сочиняющие столбиком, прибегающие к разным ухищрениям, как-то: метру, цезуре, рифме, чтобы изложить нехитрые впечатления по поводу взаимодействия материи и души. Это еще потому странно, что поэзия противна природе языка, как природе вообще противны половые извращения, что поэзия в своих высших проявлениях сродни мании и бреду, что современному человечеству она попросту не нужна. Одним словом, наметился крупный антагонизм между закономерностями исторического развития и одной из самых искусственных форм сознания, образовался многозначительный тупик, по крайней мере, знамение тупика. Разве что поэзия покуда дышит вот по какой причине: еще не изжила себя магия рифмы, и по-прежнему усеченность либо скачкообразность повествовательности чарует нас так же, как карточные фокусы и гадание на бобах.

Между тем Коля Махоркин и Соня Посиделкина поравнялись с угловым магазином, в котором торговали даже ружейными патронами и периодикой для слепых. Поэт строго-настрого велел замарашке дожидаться его на улице, а сам вошел в магазин и минут через десять вернулся с теми покупками, что он наметил еще с утра. Соня подхватила авоську за левую ручку, и та повисла между ними, похожая на дитя.

2

Николай Махоркин обитал в сравнительно небольшой коммунальной квартире с такой, впрочем, просторной кухней, что тут свободно помещались две газовые плиты. Одну комнату в этой квартире занимал сумасшедший Леонид Непомуков, который почасту отлеживался у Ганнушкина, хотя сей человек вел настолько неприметный образ жизни, что его присутствия, равно как и отсутствия, Махоркин не замечал. В другой комнате жил прапорщик Бегунок.

Самому же поэту некогда досталось помещение в двадцать квадратных метров, с высоким потолком, отделанным лепниной, в два окна, выходивших на двор и снабженных такими широченными подоконниками, что не нужно было письменного стола. Кстати отметить, обставлена эта комната была довольно убого: как войдешь, справа был диван, обитый потрескавшейся кожей и с полочкой для слонов, далее шли книжные стеллажи из неоструганной сосновой доски до самого потолка; у правого окна - крашеный венский стул, подоконник же был завален разноцветными папками, записными книжками, томами и томиками с разнообразными закладками (одна книжка с золотым обрезом даже заложена оловянной вилкой), и среди них громоздилась старинная пишущая машинка фабрики "Рейн металл"; простенок между окнами занял комод, который Махоркин подобрал на помойке в 1989 году, над комодом висела посмертная маска Пушкина, а над маской были пришпилены к обоям какие-то высохшие цветы; на левом подоконнике хранился запас писчей бумаги и зеленела рощица комнатных растений в больших банках из-под горошка, которые источали приторно-кислый, экзотический аромат; слева же стены были увешаны гравюрами, пастелями, акварельками, натюрмортами и пейзажами, писанными маслом, в рамках и без рамок, а под ними, прямо на полу, располагались несколько годовых подшивок литературных журналов, две раскладушки, один скатанный матрас, четыре картонные коробки, перевязанные шпагатом, маленький мешок с поношенной обувью и большой холщовый мешок неизвестно с чем; посредине комнаты стоял стол, накрытый клеенкой, три стула и табурет. После будет понятно, зачем понадобилось так обстоятельно воссоздать обстановку этой комнаты, какой она была в том памятном октябре.

Несмотря на сложное чувство, которое возбуждали захламленность, беспорядок, ветхая мебель и тяжелый запах давнишней пыли, жилище поэта производило какое-то приютное впечатление, и когда Махоркин ввел в свою комнату замарашку Посиделкину, та уселась на диван, облегченно вздохнула, и вдруг лицо ее приняло такое успокоенное выражение, словно она вернулась к себе домой. С минуту они молчали, а потом Софья сказала:

- Господи! Сколько же у вас книг!

- В том-то все и дело, - сказал Махоркин. - В другой раз оторвешься от стихов, посмотришь на эти залежи и подумаешь: "И чего ты мучаешь себя, дурень, когда вон сколько до тебя сочинили книг!.."

- А вы что, книги сочиняете?

- Точнее будет сказать - стихи.

- Тогда понятно, чего вы на улице завели беседу про разговорный язык богов... А я-то думаю: наверное, он ненормальный, если с утра пораньше у него на уме стихи. Оказывается, вот оно что - поэт мне попался на жизненном пути, который всю дорогу думает о возвышенном, живет в центре, и книг у него столько, сколько у нормального человека не может быть. У меня прямо такое ощущение, как будто я попала из Чертанова на Луну!

- А вы что, в Чертанове живете?

- Точнее будет сказать - жила. Три месяца назад меня мой благоверный из дома выгнал. Взбрело ему, идиоту, в голову, что я беременна от соседа с пятого этажа. Конечно, если пить без просыпу две недели, чего только в голову не взбредет! Короче говоря, выставил он меня за дверь чуть ли не в одном белье, я только зубную щетку и забрала. С тех пор прозябаю по вокзалам да чердакам. Если бы я была коренная москвичка, то, конечно, прибилась бы к кому-нибудь из родственников, а то ведь я приезжая, из Орла...

- Так вы еще и беременная... - задумчиво произнес Махоркин и правой ладонью утер лицо.

- На четвертом месяце. Уже и не тянет на соленые огурцы.

Они опять помолчали с минуту, затем Соня Посиделкина неловко вздохнула и сказала, несколько восторженно глядя по сторонам:

- Послушайте: какой же у вас бардак! Давайте я приберусь, что ли... Не понимаю, как при такой антисанитарии можно писать стихи?!

Николай Махоркин приятно удивился этой декларации, но возразил, что, дескать, с уборкой можно и подождать, а прежде гостье следует принять ванну, уж если она оказалась такой чистюлей, чего еще час тому назад невозможно было предположить. Соня охотно согласилась, и Махоркин проводил ее в ванную комнату, указал на тюбик с пастой, мыло, полотенце, шлепанцы и халат; он помнил, что зубная щетка была у нее своя.

Дверь в ванную комнату не запиралась (в этой квартире все двери не запирались, включая входную, хотя на стене у вешалки всегда висел допотопный английский ключ), и, проходя мимо ванной комнаты в кухню, Махоркин успел рассмотреть сквозь щель что-то бледно-розовое, округлое, и это видение волновало его и вгоняло в непонятную, какую-то положительную тоску. Он не был большим охотником до женщин, никогда не жил с ними под одной крышей, если не считать матери, и поэтому был искренне удивлен, что простое соседство с этим бледно-розовым и округлым способно вывести из равновесия человека, которого по-настоящему занимает лишь цезура после второй стопы. В раздумье он даже уронил сковородку, отбив себе пальцы ног, но этот маленький инцидент его только развеселил.

Пока замарашка принимала ванну, Коля поджарил яичницу с луком, заварил чай в гигантском заварном чайнике и толсто, по-мужицки, нарезал хлеб. Потом он достал из картонного ящика посуду для завтрака на двоих, надел свежую рубашку в черно-белую клетку среднего размера и сел за стол.

Соня Посиделкина появилась в совершенно домашнем виде: с голыми ногами, в халате, запахнутом до крестца, в высокой чалме из махрового полотенца - и немедленно распространила по комнате чужой, контрапунктный, но милый запах, в котором было что-то чрезвычайно уютное, как в потрескиванье поленьев в печке или в домашних тапочках на меху. Она запросто устроилась слева на венском стуле, оперлась локтями о столешницу и сладко перевела дух - до того то есть запросто, словно она в тысячный раз проделывала данную эволюцию, и Махоркину почудилось, что эта женщина здесь присутствовала всегда. Он внимательно к ней присмотрелся: черты ее лица выровнялись, прояснились, уголки рта приняли положение покоя и правое ухо просвечивало на свету. Соня, наверно почувствовала пристальный взгляд и подняла на него глаза, по-прежнему смотревшие как бы мимо; Махоркин смутился, потупился, невзначай увидел глянцевую коленку и по нему, от макушки до пяток, прошел малосильный ток.

Завтракали они молча, словно думали за едой, но когда с яичницей было покончено и они выпили по четыре стакана чаю, Соня Посиделкина сказала:

- Наверное, я пойду...

- Куда же вы пойдете в таком виде? - с недоумением в голосе спросил Коля Махоркин, имея в виду давешние лохмотья, и добавил уже решительно: Нет, я вас в таком виде не отпущу!

- Другого вида у меня нет. Вот ведь какое дело: все мои вещи остались дома, в Чертанове, и муж согласен их вернуть только на том условии, если я дам ему двадцать тысяч...

- За что двадцать тысяч-то?! Родную жену, сукин сын, выгнал из дома, так еще подавай ему двадцать тысяч!

- За моральный ущерб. Ведь он думает, что я забеременела от соседа с пятого этажа.

Поэт призадумался, помассировал пальцами переносицу и сказал:

- Знаете что: а ведь есть у меня где-то эти самые двадцать тысяч! То есть я их куда-то запрятал и не найду... Давайте мы с вами на пару перероем всю комнату, найдем деньги и отдадим их вашему мужу - пускай подавится, сукин сын!