Масонская проза - Редьярд Киплинг

– А ведь смотрятся, да? – заметил он. – Вон та большая банка «Бристоля» – вообще единственная в своем роде, насколько я знаю. А вон те восемь баночек для нюхательного табака на третьей полке – это от Доллина, он работал у Уимбла в 40 – е годы XVIII века – таких тоже больше не осталось. Вот скажите мне, кто еще из табачников помнит, что такое голландский табак от Романо? Или кто такие Шолтен и Джон Лейн? А вон там – табачная меленка времени Георга Первого, а там – Людовика Пятнадцатого. Да что это я? Тринадцатого, тринадцатого, конечно! В них растирали табак, чтобы получалась совсем мелкая, тончайшая нюхательная пудра. Без них в лавке во времена моего деда не обходились. А на кого все это оставить, ума не приложу – разве что отдать в Британский музей.

Свои трубки – жаль, что не каждый способен их оценить – свои удивительные трубки он хранил в комнате за лавкой, что послужило мне поводом познакомиться с его женой. Однажды утром я снова с завистью осматривал один из его сигарных шкафчиков жакарандового дерева с серебряными замочками и коваными ручками испанской работы, когда в дверь, нарушая нашу уютную идиллию, вошел раненный канадец.

– Ну так, – громко начал он. – Тут у вас верное место?

– Кто дал вам адрес? – спросил мистер Берджес.

– Один человек в Мессине. Но не в том дело. У меня ничего нет: ни дипломов, ни патентов, ничего. Понимаете, я остался ложе должен по взносам семнадцать долларов. Но тот человек в Мессине сказал, что здесь меня пустят и так.

– Ну да, пустят, – сказал мистер Берджес. – Мы собираемся сегодня в семь вечера…

Лицо у незнакомца вытянулось:

– Черт, я же в госпитале лежу, меня не выпустят.

– …А еще по вторникам и четвергам в три часа дня, – быстро добавил мистер Берджес. – Но вас сначала подвергнут опросу, конечно.

– Ну в этом-то, я думаю, не оплошаю, – раздался радостный ответ. – Ну, до вторника, значит. – И он, сияя, заковылял прочь.

– Кто это такой? – спросил я.

– Я его знаю не больше вашего. Просто судя по всему, он – брат. В Лондоне сейчас полно масонов. Так-так-так. Всем сейчас приходится несладко. Если зайдете вечерком на чай, я потом возьму вас с собой в ложу. Будет ложа наставления.

– С радостью. А что за ложа? – Ведь он до сих пор так и не назвал мне ее.

– «Вера и Труд» №5837, третья суббота каждого месяца. Вообще-то у нас официально собирают ложу наставления каждый четверг, но теперь мы собираемся все вместе почаще, потому что в городе очень много братьев, и у нас наплыв посетителей.

Тут в лавку зашел покупатель, и я оставил мистера Берджеса, и всю дорогу до дома меня не оставляли мысли о разнообразии его увлечений.

К чаю он разоделся как в церковь, и заменил очки в серебряной оправе золотым пенсне. Я мысленно возблагодарил небеса за то, что сообразил переодеться во что-то приличное.

– Да, Цех нам многое дает, – заявил он. – Любой ритуал укрепляет. У людей есть естественная потребность в ритуале. И когда все вокруг летит в тартарары, люди льнут к нему. Я терпеть не могу, если ритуал исполняют небрежно. Кстати, ты не против помочь при опросе, если сегодня будут посетители? Они наверняка будут путаться, но ведь дело не в букве, а в духе, который животворит. Посетителям сейчас уделяют очень много внимания: ты же видишь, сколько их теперь в Лондоне. А приходить им буквально некуда.

– Какой же ты милый! – сказала миссис Берджес, передавая мужу папку и футляр для фартука с инициалами.

– Ложа за углом, – продолжал он. – Только не возмущайся особо по поводу убранства. Там раньше был гараж.

Насколько можно было разобрать в этой унизительной темноте, мы прошли мимо конюшен и оказались во внутреннем дворике. Мистер Берджес неумолимо влек меня вперед, по пути беспрестанно извиняясь и оправдываясь за все, что мне предстояло претерпеть.

– Ты уж не жди… – продолжал он что-то говорить, когда мы наконец уперлись в дверь и, открыв ее, прошли в аккуратное преддверие, завешенное репродукциями картин на масонские темы. На почетных местах я увидел портреты Питера Гилкса и Бартона Уилсона – отцов системы Эмулейшен, а еще портрет Кристофера Рена работы Кнеллера, тот, где он изображен с вензелем Фитц-Джорджей и левой перевязью королевского герба; еще там был шарж Хогарта на Гилкса и его же издевательская «Ночь», а также галерея Великих Мастеров от Энтони Сэйера и по сей день, в симпатичных рамках.

– Это тоже твое хобби? – спросил я.

– Это – нет, – улыбнулся он. – За это надо благодарить брата Лемминга.

Он тут же и представил меня старшему партнеру «Лемминга и Ортона», чей грязный крошечный магазинчик и не найдешь, даже если захочешь, но чья слава и чьи слова зато бегут далеко впереди своих хозяев.

– Рамки в этих картинках – лучшая часть, – ответил на мои похвалы брат Лемминг. – В храме еще есть. Пойдем, посмотришь. Там у нас большой Дезагюлье висит, его у нас чуть в Айову не забрали.

В жизни своей я не видел лучше оборудованной ложи. От мозаичного пола до потолочного узора, от занавесей до колонн, от скамей до светильников, от Востока до небольшого резного возвышения для фисгармонии на Западе, – все было совершенно до мелочей, в деталях и в общем замысле. И я не стеснялся снова и снова говорить обо всем увиденном то, что думаю.

– Я же тебе говорил: я ритуалист, – сказал мистер Берджес. – Ты только посмотри на резные колосья на спинках кресел Стражей. Так в ложах раньше делали, пока мебельные фабриканты все не испортили. Я их десять лет назад раздобыл у Степни, вместе вот с этим молотком. – Молоток был старинный, из пожелтевшей слоновой кости, явно выпиленный целиком из одного большого бивня. – С Золотого Берега, – добавил он, – из полевой ложи, 1794 года. Видишь надпись?

– Если, конечно, не секрет… – начал я.

– Это всё нам влетело… – с расстановкой произнес брат Лемминг, заложив пальцы в проймы жилета, – в кругленькую сумму в 1906 – м, когда мы приступили к строительству. А еще и подрядчик наш, брат Анструтер, по пути вышел из дела. К слову сказать, он мне клялся, что вон тот булыжник – это чистый каррерский мрамор. Я-то сам ничего в мраморе не понимаю. Ну а с начала войны мы сюда вкачали еще более кругленькую сумму, о да. Ну, а теперь нам пора в комнату для опросов, там уже братья собрались.

Он повел меня обратно, но не в преддверие, а в комнатку с ним рядом, разделенную перегородками, по виду напоминавшую исповедальню в католической церкви. (Потом мне рассказали, что это и была исповедальня, которую подобрали на свалке у церквушки близ Освестри.) В ней столпилось несколько человек в форме.

– Это только голова очереди, а хвост – в преддверии, – сказал офицер ложи.

Брат Берджес усадил меня в кабинку за перегородку, напоследок дав наказ:

– Ничему не удивляйся. Кто только ни приходит.

Это предупреждение было не лишним, потому что первым испытуемым для меня стал беглый пациент офицерского госпиталя на Пентонвилл-вей с перевязанной головой. Простыми словами, да еще и на шотландском диалекте, он осведомился у меня, не жду ли я слишком многого от человека, у которого осталось всего шесть зубов и половина нижней губы. В итоге мы сошлись на знаках. Потом был новозеландец из Таранаки. С ним все было наоборот, потому что у него была только одна рука, да и та на перевязи. Следующему – огромному старшине из тяжелой артиллерии – я не поверил, уж больно у него все от зубов отлетало, а поэтому перенаправил его к брату Леммингу в соседнюю кабинку, а уж там и выяснилось, что он был у себя в стране Бывшим Окружным Великим Офицером. Последний испытуемый, я думал, совсем сведет меня с ума. Он вообще ничего не помнил.

– Не твоя вина, – в конце концов пробормотал он. – Я б сам себя не впустил с такими ответами. Но вот тебе мое слово: если я вообще во что-то верил, то только вот в это. Ради Бога, дай мне посидеть в ложе, брат.

По окончании опроса офицер ложи обошел всех нас и раздал запоны – никакой бахромы, никаких серебряных нашлепок, лишь атлас с грубыми завязками с кистями и – если смог доказать свое право на них – с жестяными уровнями. Брат передо мной затягивал пояс на напряженно молчавшем человеке в гражданском с шевроном комиссованного.

– Во-о-от, так-то получше будет, – сказал он. Человек в гражданском кивнул.

– Вот ты где! А ну пошел вон! Ты же обещал! Ну-ка давай отсюда быстро! – воскликнул кто-то рядом и замахал руками ему перед забегавшими глазами.

– Да брось ты, пусть посидит, – вступился за комиссованного тот, кто повязывал ему запон, говоривший с сильным австралийским акцентом. – Ты ж видишь, как он обрадовался.

Судя по всему, это был тот контуженный, которого брат Лемминг все-таки пропустил под честное слово приятеля и – что подействовало на Лемминга больше – под угрозой немедленного припадка, чисто от расстройства. Тот радостно поспешил в зал собраний, явно привычный к обстановке.