Гуманный выстрел в голову - Коллектив авторов. Составитель С. Лукьяненко

Но тот не спешит: перегруппировывается, зализывает раны, стирает штаны, небось; впереди лишь лысое поле, спирали «колючки» и покинутый транспортер с минами — скособоченный, застрявший всё-таки окончательно.

Ну и фиг с ним.

Ты опускаешься на дно окопа, достаёшь сигарету из мятой пачки. Спокойный и уверенный в себе. Как и положено хорошему солдату.

Возможно, тебе было бы интересно узнать, что в авангарде-арьергарде тоже встречались отважные ребята. Как и ты, они жаждали сразиться с врагом — лицом к лицу — и тоже уважали себя за это. Гордились собой. Наверное, сие — в генах у всех мужчин.

Потом — они даже не успели сообразить, что к чему — взорвались конвекционные боеприпасы, и от всех — храбрых и не очень — остались только скрюченные обугленные остовы, вплавленные в стеклянный песок. Как в сосновом бору после пала.

Никакого геройства.

Сейчас ведь третье тысячелетие на дворе. А у вас, вон, связь — по проводу. Каменный век. В лучшем случае — СРЕДНЕВЕКОВЬЕ.

Дым на горизонте сменяется пылью. Ваши батареи открывают огонь, редкие снаряды лениво шелестят над головами. Недолёт. Перелёт. Снова недолёт. Чужие танки отвечают — тоже как бы нехотя. И — приближаются.

«Началось!» — думаешь ты. В горле сохнет.

Танки, однако, не спешат. Поворачиваются, ползают вдоль фронта туда-сюда, на границе прицельной стрельбы, лавируя меж серых разрывов. Боятся?!

Ты ухмыляешься. Ощупью отыскиваешь фляжку. Делаешь долгий глоток.

Во второй линии атаки нетерпеливо толкутся бронемашины. Можно ими пренебречь: вперёд своих железных батек они в пекло не сунутся, будь спокоен.

Где-то за броневиками судачит армия репортёров. Сейчас только так. К утреннему кофе мировое сообщество хочет знать всю правду о войне. XXI век за окном.

Броневики в конце концов понимают, что скорого прорыва не случится, и замирают, выстроившись в дугу. Круглые, похожие на оттопыренные уши антенны придают им комичный, глуповатый вид. Как у киношных закоренелых двоечников, учить которых чему-либо — дело заведомо ГЛУХОЕ.

Появляются вертолёты, громадные стальные сверчки. Деловито стрекочут над минным полем. Покачиваются. Не стреляют. До них рукой подать — за выпуклым бронестеклом можно разглядеть равнодушные лица под касками, напоминающие о манекенах в магазине готовой одежды. Чёрные очки, стебель микрофона у жующего рта. Пожалуй, автомат достанет… мысль эта озаряет не одного тебя, и начинается суматошная пальба в белый свет. Вертолёты дружно взмывают повыше — как пугливые стрекозы над зелёной водой; пули бессильно звякают о легированные днища. Кому-то из вас везёт: одна машина теряет управление, её сносит прямо к окопам. Теперь ей точно несдобровать, не уйти от сосредоточенного огня. Двигатель глохнет, и одновременно стихает стрельба. Несколько секунд геликоптер висит в ватной тишине, похожий на ветряную мельницу, отчаянно цепляющуюся крыльями за стынущий к вечеру воздух, и — падает с грохотом.

Его дружки тут же улетают восвояси.

Пыль оседает, открывая взору неподвижные, простёртые вверх руки, будто взывающие из обломков к небу. Враньё. Никто никого не зовёт. И там и сям — пусто. Всего лишь игра случая. Натюрморт с искорёженным металлом.

Но ты долго созерцаешь его, тщетно пытаясь упрятать поглубже странное предчувствие, что он в тебе будит: тоскливое и МРАЧНОЕ.

Ты вздрагиваешь, когда тебя вдруг хлопают по плечу. Вокруг радостная суматоха — блестят глаза: ты тоже вливаешься в неё и узнаёшь, что артиллерия всё-таки всыпала танкам по первое число, а потом вторая рота контратаковала с фланга, и враг позорно бежал, бросив технику на поле боя. Вот-вот подойдут обещанные давным-давно резервы, и начнётся наступление, а пока весь взвод поощрён, оказывается, увольнением — за вертолёт, — и надо собираться побыстрее, пока начальство не передумало. У него — начальства — сам знаешь, что в голове думает, ха-ха! Впрочем, смех добродушный.

По проходу в минном поле гуськом ползут облепленные торжествующим десантом танки и трофейные грузовики. Озабоченные сапёры указывают дорогу, немного досадуя, что их труд не пригодился сегодня. Ты подхватываешь автомат, подсумок с гранатами — и торопишься в тыл.

По пути обгоняешь колонну пленных, уныло бредущую куда-то сквозь плевки и улюлюканье. Ты тоже с удовольствием дал бы кому-либо пинка — хоть это и запрещено конвенцией… увы, надо спешить. Искать старшину с бумагами, потом транспорт со свободным местом в кузове.

Не сразу, но тебе это удаётся. В тесноте, да не в обиде. Суёшь подсумок под лавку, в груду ветоши, сжимаешь автомат коленями.

«Газуй! — барабанят впереди по затылку кабины. — Поехали!»

Машина трогается. Плывут назад окопы, ликование, завистливые взгляды, чужая техника, пленные… через час-другой ты будешь дома, среди тех, кто тебя по-настоящему любит и ждёт — всегда. Среди бесконечно дорогих тебе людей. Ты счастлив и никак не можешь поверить такой удаче.

(Между нами — и правильно делаешь. Лучше бы тебе спрыгнуть. Прямо сейчас. На ходу.)

Уже темно, а вы всё ещё в пути. Дорога занимает гораздо больше времени, чем ты рассчитывал: взорванные мосты, заторы, объезды, а — главное — блокпосты. На каждом из них суровые (чем дальше от фронта, тем, как водится, суровее) жандармы в новеньких касках заставляют покинуть кузов и выстроиться вдоль борта. Приготовиться к проверке. Они неспешно листают документы, расспрашивают, ощупывают, выворачивают карманы. Брезгливо светят фонариками в лицо.

Так они служат родине… Такая у них версия патриотизма. Нужно безропотно терпеть их выпендрёж. Иначе лишишься увольнительной.

На последней заставе патриотов особенно много, яблоку упасть некуда. Заставляют сдать оружие. Вы зябко ёжитесь в скрещенье прожекторов, пока какие-то важные шишки обходят строй. Неподалёку во тьме белеет брезентовый шатёр полевого госпиталя, рядом с ним — тёмные туши БТРов, и по скудным отблескам ты понимаешь вдруг, что воронёные стволы крупнокалиберных пулемётов направлены в вашу сторону.

Иных твоих товарищей уводят к палатке.

Не рыпайся. Останешься без увольнения.

Наконец вам разрешают следовать дальше. Ты забираешься в кузов. Теперь в нём гораздо свободнее, можно прилечь, свернуться калачиком… что ты и делаешь. Смыкаешь веки и стараешься убедить себя в том, что картинка, мелькнувшая за отдёрнутым на миг пологом госпитального шатра, не имеет никакой связи с реальностью.

«Померещилось, — зеваешь ты. — За мгновение больше придумаешь, чем увидишь…»

Тем не менее, сценка отчётливо горит на изнанке век: яркий свет, нары в три яруса, неподвижные тела… и — в центре — стоящий на коленях человек.

В лоб ему упирается ствол винтовки.

Грузовик подбрасывает на ухабах, а то секундное видение всё длится и длится, тянется и ТЯНЕТСЯ…

Светает.

Морщась от боли в затёкших суставах, ты садишься в кузове. Потягиваешься. Грузовик стоит поперёк пустой улицы. Твои попутчики спят мёртвым сном. Минуту ты внимательно разглядываешь их.

Неопрятные, грязные. Сопят. Щетина на острых кадыках, гноящиеся глаза. Потрескавшиеся губы. Корявые ногти. Сбитые ботинки.

Ты осторожно пробираешься к борту, стараясь никого не задеть. Не то, что ты боишься кого-то разбудить — просто само прикосновение к другому человеку тебе неприятно. Удивительно, как вчера ещё ты мог есть из одного котелка с ними?! Под ноги выпадает подсумок — тот, что ты сунул в ветошь и забыл.

(Оставил бы ты его, а?)

Ты спрыгиваешь на асфальт.

Тишина.

Водителя тоже сморил сон. Спит прямо на баранке. Жемчужная нитка слюны изо рта.

Появляется острое желание ткнуть ему в рыло гранату, но не хочется разрушать тишину. Бесшумных гранат не изобрели пока… жаль. Не оглядываясь, ты уходишь прочь, в серый утренний сумрак.

Этот район города не известен тебе, но вскоре ты выбираешься на смутно узнаваемую улицу, следуешь по ней до знакомого проспекта и, наконец, сворачиваешь в переулок, где знаешь каждый камешек. Здесь ты и родился, и женился. Жил до самой войны.

Под ногами шелестит мусор. Очень много изодранного тряпья и битого кирпича. Мёртвая собака.

Город бомбили. Ты знаешь, из писем, что в твоём родном районе, слава богу, военных целей нет, а оружие — всем известно! — нынче высокоточное, но… На войне всяк может сбрендить, даже умная бомба.

Твой дом цел. По соседству — мерзко торчащий переплёт арматуры, но твой — цел. Ты взбегаешь по лестнице. Останавливаешься перед дверью. Переводишь дыхание и бухаешь в дверь кулаком и ногой одновременно — как привык ещё пацаном, да так и сохранил эту привычку, сколько б мама тебя ни ругала…

Минуту за дерматином тишина. Потом — сразу — торопливое шлёпанье босых ног. «Я!» — кричишь ты, хотя там, по ту сторону, и так знают, что это ты. Дверь распахивается.