Земля городов - Рустам Валеев

Когда мы спускались по лестнице, он подхватил меня под локоть.

— Признавайся, надоел я тебе с дурным своим настроением?

Надоел… Он был единственный человек, с которым я чувствовал себя хорошо и просто в эти смутные свои дни.

— Сегодня я написал письмо, — сказал я. — Деле.

— Зови ее сюда, — сказал он тихо. — Зови же, зови!..

В то лето я готов был ехать с Салтыковым хоть к черту на кулички. Меня волновали разговоры о том, что вот-вот он закатится на самую-самую, как у нас частенько говорят, стройку. Но я, пожалуй, и без него бы уехал, не знаю только куда.

А в Маленьком Городе я оказался раньше Салтыкова и узнал о предстоящей стройке еще до того, как он получил туда назначение. В сентябре редактор сказал, посылая меня в городок:

— Там, кажется, что-то собираются строить, что-то, знаете ли, грандиозное, — он произнес это не без иронии, ибо всегда в его краю строилось что-нибудь грандиозное, то Магнитка, то ЧТЗ, то трубопрокатный, а где-то в Маленьком Городе не могло произойти ничего такого, что удивило бы его. — Приехали проектировщики, с ними в Маленький Город едет главный архитектор области Канбеков. Погляди, послушай — строк сто, не больше.

И я поехал. Признаюсь, без большой охоты. Это был городок, где жили мои деды, мои родители. И хотя я вырос в Челябинске, вся моя жизнь — и в детстве, и потом — была связана с городочком и его обитателями. Более того, городок жил во мне самом, выпячивался из меня и тяготил. К нему я относился со стыдом и жалостью.

И на этот раз мне было немного стыдно видеть подобострастие, с каким принимали проектировщиков местные руководители. «Вы не патриоты, а рабы своего города, — думал я, — рабы его привычек и порядков, его захолустного снобизма». Потом все объяснилось очень просто: посадить здесь заводы значило бы немалую прибавку к бюджету, капитальное и жилищное строительство, асфальт на улицах, водопровод в домах, щедрое электроснабжение и прочие, прочие удобства городского бытия.

Я точно душой притронулся к бедности этого некогда роскошествовавшего торгового города. Вот река, когда-то глубокая и полноводная, а теперь обмелевшая, мутная, едва пульсирующая на желтых перекатах: рубка водоохранных лесов сурово мстила за себя через десятки лет. В век электричества городок освещали старый локомобиль, маломощный генератор, дизелек, каждый из которых имел своего хозяина: пимокатную фабрику, швейную фабрику, жиркомбинат. Городу не хватало общественного транспорта, водоразборных колонок, детских садов, жилья.

Меня поразило то, что местные руководители торговались за каждое преимущество, за каждый клочок городской земли, но вдруг с легкостью уступали, лишь бы проектировщики не уехали. Страсти кипели вокруг выбора площадки для заводов будущего литейного комплекса. С юга к городку подступает лес, его нельзя трогать, с востока чаще всего дуют ветры — дымы на город пойдут, на юго-восточной стороне — кладбища. Проектировщиков привлекала северо-западная окраина, за поселком Гончарка, и городские власти, понятно, не возражали: пусть заводы расположатся там, а поскольку город будет разрастаться, то пусть заводчане строят на юго-востоке — там необъятная степь. Но там находились и кладбища, какие бывают только в старых городах, и особенно колоритно татарское — с высокими каменными стенами, сводчатыми воротами с двух сторон, со склепами, поросшими живописными кустами, с вековыми соснами, кленами и березами. Кто-то из проектировщиков спохватился вовремя:

— Постойте, во-первых, мы все-таки предпочли бы строить поселок литейщиков близ заводов. А во-вторых, кладбища… это же исторические памятники!

Кончилось тем, что заявочные столбы поставили за поселком Гончарка, на ровной, как стол, степи, распростершейся на десятки гектаров; заводам предстояло занять около ста гектаров. Тут же вскоре наметилась новая ветка железной дороги, по которой должны были доставлять строительные материалы. Под вопросом пока оставалось: где строить жилой массив для литейщиков — или в собственном городе на месте старых домишек, или тоже за Гончаркой; и тот и другой варианты имели свои выгоды и недостатки…

Уезжая из городка, я думать не думал, что через полгода Салтыков и я окажемся здесь.

Сегодня утром, выйдя в умывальню, я столкнулся там с Женей Доброхотовым, корреспондентом АПН.

— Привет, — сказал он и подошел к столику, на котором начинал кипеть электрический чайник. Женя налил из чайника в алюминиевый стакан и пошел к зеркалу править усы и бороду. Это была борода алжирского пирата, и Женя горделиво холил ее. Чайник он купил на днях, не чаевничать, а вот прибежать сюда утром из аптекарского домика, где он квартирует, нагреть воды, побриться и умыться.

— В бывшем юзеевском магазине продают термосы, — говорил он, подбривая бороду. — Купи обязательно. Да разживись целлофановыми кульками. Случается, пиво продают, так ведь не станешь таскать с собой бидон.

Я завидовал, с каким удобством он умел устраиваться даже в этих условиях.

— Здесь только комфорта минимум, — продолжал Женя, — а все остальное в грандиозных размерах. Извини, старик, но пятьсот тысяч тонн литья в год — это впечатляет! Хватит и для собственных нужд, и на продажу. Европа, говорят, уже приторговывается, и японцы тоже. Но, к сожалению, грандиозны и всякие неурядицы. Ты записываешь каждый день? Иначе все перемешается. У меня три блокнота полны сведениями о городке. Технократы смотрят на меня как на чудака. Подружиться с ними нелегко. Они деликатничают по-медвежьи, обращаются к тебе только на «вы», делают вид, что заняты по двадцать часов в сутки, плюют на экзотику.

— Мне тоже кажется странным твое увлечение экзотикой, — сказал я.

— А потому, что ты не предполагаешь во мне сострадания, — ответил он. — Старый город! На него наступают, его теснят, обижают небрежением, а то и просто готовы снести с лица земли. Всех интересует только литейный…

Он закончил туалет и позвал меня завтракать в блинной на Зеленом рынке. Ожидая его на улице, я разглядывал гостиницу — «Биржевую гостиницу», как значилось на фронтоне здания, — в стиле венского модерна, с замысловатой лепкой, куполами, изогнутыми балконами. Появился Женя, и мы постояли еще несколько минут, созерцая и разговаривая.

— Между прочим, балконные ограды тоже литье, и великолепное, — говорил Женя. — На уральских заводах отливали. О литье можно рассказывать так же, как, например, о самоцветах! С тобой живет Кесоян…

— Кесоян?

— Боже мой, сам знаменитый Кесоян, директор будущего завода цветного литья! Теоретик, десятки научных трудов, ну, и практик тоже. Здесь же у вас, на Магнитке, начинал свою карьеру…

Воздух городка пах, светил, звучал стройкой. На фронтонах каменных зданий алели плакаты, по улице с великаньей осторожностью продвигались панелевозы. Возле райисполкома, где разместился отдел кадров стройки, прохаживалась, сидела на чемоданах, закусывала на ходу пестрая молодежь. Слова Жени причудливо окрашивались светом и звуками оживленных улиц:

— Подобные города возникали как крепости, чтобы обозначить предел независимому кочевью. Укрепленные линии углублялись все дальше в степь, а крепости по мере удаления границ становились обычными городами. Боев, как мне известно, тут не было, так что торговый народец отважно завладевал бывшей крепостью. Тропа Меркурия, а не Марса пролегала здесь — древний караванный путь в Центральную Азию и дальше еще, в Небесную империю. Наконец является молодой двадцатый век, в городе утверждается царство оптовиков… европейский капитализм на азиатской подкладке. Жаль только, город остался в стороне от важнейшей транссибирской магистрали, она прошла на сто километров севернее, через Челябинск. Ну, а городку ничего другого не оставалось, как сориентироваться на степь, на юг, он стал маклером и снабженцем…

Мы пришли в блинную, взяли блинов и чаю и вышли в душный скверик, где за столиками поспешно насыщались приезжие ребята.

— Вот и ты, — продолжал Женя, — и ты вроде не понимаешь моего интереса к прошлому. Да, я приехал на большую стройку, тоже мечтаю о заводах и новом современном городе. Знаешь, я часто езжу и почти всегда мне приходится преодолевать неуют этих точно на дрожжах поднявшихся городов. А тут я иду и вижу пленительную незатейливость городка, не вдруг возникшего и в облике своем имеющего отсвет издалека идущего времени. Меня не раздражает даже тщеславие купеческих построек, оно, милый мой, растворено в незатейливости одноэтажных улиц. И вот я иду — и мне уютно, как в старом, хорошо обжитом доме, где все мелочи основательны и на вещи приятно смотреть и приятно с ними иметь дело. Потому что они хранят тепло многих поколений и, конечно же, заслуживают уважения.

— Это похоже на умиление бабушкиным комодом, — сказал я уязвленно: и о прошлом городка, и о нынешней стройке, о том же Кесояне он знал больше меня. — Бабушкиным комодом, — повторил я, — или каким-нибудь ампирным особнячком.