Рапалло – великий перелом – пакт – война: СССР на пути в стратегический тупик. Дипломатические хроники и размышления - Александр Герасимович Донгаров

секретных протоколов о разделе сфер влияния в Восточной Европе, являвшихся частью Договора о ненападении и подписанного через месяц в его развитие Договора о дружбе и границе. В свою очередь, это признание поставило под сомнение добровольный характер вхождения Прибалтики в состав СССР, а также подняло вопрос о морально-этической стороне акции по присоединению к Советскому Союзу восточных польских (западно-украинских и западно-белорусских) территорий в том виде и в том международном контексте, в которых она была осуществлена.

Хотя на протяжении пятидесяти лет в СССР отрицалась прямая связь между названными территориально – политическими изменениями и договорами с фашистской Германией, абсолютным большинством наших соотечественников она все же смутно угадывалась. Запоздалое признание факта существования секретных протоколов нисколько не скомпрометировало в глазах этого большинства советско – германские договоренности 1939 г., но, напротив, придало им дополнительную политическую легитимность. «Конечно, – с легким сердцем признает это большинство, – секретный сговор за счет соседей есть вещь некрасивая; однако отодвинутые на запад границы вкупе с отсрочкой нападения стали слагаемыми нашей Победы. Следовательно, с всемирно-исторической точки зрения все было сделано абсолютно правильно!»

Существует, однако, и иной взгляд на описываемые события.

Часть I. От Рапалло до пакта

Глава 1. «Дух Рапалло», или запланированный экспромт

А был ли экспромт?

Если заключение пакта и выглядело как кульбит, то исключительно на фоне продолжавшихся с середины июня 1939 г. трехсторонних англо-франко-советских переговоров. Однако в более глубокой ретроспективе кульбитом были сами эти переговоры. Соглашение же с Берлином стало возвращением в главную, хорошо наезженную за двадцать предыдущих лет политическую колею, известную под названием «использование межимпериалистических противоречий в интересах советской власти». Колея берет начало еще до появления этой власти на свет, в далеком 1905 году, когда партия большевиков вошла в контакт с представителями воевавшей тогда с Россией Японии на предмет получения помощи деньгами и оружием для борьбы против общего врага – царизма. Следующим примером этого рода стала знаменитая сделка Ленина с кайзеровской Германией в годы Первой мировой войны.

После захвата большевиками власти в октябре 1917 г. стратегия использования «межимпериалистических противоречий» из партийной становится партийно – государственной. Именно она легла в основу знаменитого Декрета о мире – практически говоря, о сепаратном выходе страны из продолжавшейся мировой войны. Провозглашенный декретом нейтралитет «новой» России послужил фундаментом виртуозной политики лавирования между Антантой и германским блоком с целью не быть раздавленными этими жерновами. Задачу уцелеть Ленин решал так: удерживал Германию от оказания чрезмерного давления на его правительство угрозой возобновить военный союз с Антантой, а попыткам последней вернуть Россию в войну с Германией противопоставлял угрозу полномасштабного союза с Берлином. Таким образом, главным ленинским приемом стал отказ от формального заключения союзнических соглашений с державами первого ранга ради сохранения возможности использовать противоречия между ними в свою пользу – и он сработал. Ввиду своей успешности этот прием был возведен советским руководством в ранг основной стратегии его международной деятельности на годы вперед, тем более что она строилась на идейном фундаменте непоколебимого убеждения первого поколения большевиков в классовом характере отношений советской России с окружающим капиталистическим миром, исключавшим возможность длительных союзов.

Вместе с тем, – объективно, – у формального советского нейтралитета 1917–1918 гг. был сильный прогерманский уклон: «срединный» курс Петрограда – Москвы приносил дивиденды Берлину, поскольку Россия вышла из числа его противников, а на долю Парижа и Лондона по той же самой причине приходились исключительно издержки. Благодаря прекращению боевых действий на Восточном фронте в результате подписания в марте 1918 г. Брестского мирного договора между советской Россией и Германией, последняя смогла перебросить более миллиона солдат на Западный фронт. В результате чаша весов в продолжавшейся мировой войне начала склоняться в ее пользу, и если бы не подоспели американские войска численностью 2 млн. человек, в европейской истории могла наступить эпоха pax germanica.[1] Кроме того, репарационные платежи золотом и хлебом, которые по условиям Брестского договора Россия производила в пользу Германии, были важным фактором поддержания крепости ее тыла.

В ответ последовала интервенция сил Антанты с целью восстановления Восточного фронта усилиями несоветских правительств, действовавших на территории бывшей Российской империи, а также для ограничения возможностей Германии пользоваться российскими ресурсами. Политика «использования межимпериалистических противоречий» переместилась на национальную почву и была помещена в дипломатический формат, где приняла форму тайных советско-германских договоренностей о т. н. «параллельных действиях» против англо-французских экспедиционных сил и союзного им Белого движения.

В 1920–1921 гг. в Кремле принимается решение об уже стратегическом партнерстве с Берлином – до следующей мировой войны. Курс на советско-германскую солидарность в борьбе с версальскими триумфаторами[2] был оформлен соглашением, подписанным сторонами 16 апреля 1922 г. в итальянском городке Рапалло, где остановились делегации обеих стран, прибывшие для участия в работах Генуэзской экономической конференции по послевоенному восстановлению мирового хозяйства.

Приводить текст рапалльского соглашения не имеет смысла, поскольку его политическая бесцветность способна ввести в заблуждение относительно исторической значимости этой договоренности. Из пяти сущностных статей в двух говорилось о взаимном отказе от претензий на возмещение убытков и расходов, возникших в связи с мировой войной и последующими военными действиями, а также вследствие встречной национализации и конфискации собственности граждан одной страны в силу постановлений правительства другой. Важные для своего времени, эти статьи не были обращены в будущее. Еще в двух статьях провозглашалась готовность развивать хозяйственные отношения и строить их на принципе наибольшего благоприятствования – типичные положения любого соглашения о торговле. Единственная сугубо политическая статья предусматривала возобновление дипломатических отношений после непродолжительного периода разрыва (т. е. никакого прецедента признания большевистской власти договор не создавал) [73, с. 223–226]. Подобных соглашений советская России заключит десятки. Такова была «буква» рапалльского документа, и не удивительно, что история международных отношений ее забыла.

Иное дело – «дух Рапалло». Этот «дух» витал над Европой без малого двадцать лет, приводя в движение армии, стирая с политической карты континента целые страны, передвигая государственные границы… Он возник в результате реакции синтеза двух разрушительных энергий – германского реваншизма и советского агрессивного мессианства. Их смычка создавала в Европе совершенно новую геополитическую реальность. Союз дореволюционной России с Антантой имел целью сохранение существовавшего миропорядка путем пресечения германских попыток взорвать его ради передела в свою пользу. Советская же Россия предлагала Берлину полную поддержку в достижении этой цели, потому что сама стремилась к переделу мира, только под лозунгом мировой пролетарской революции, постепенно трансформировавшимся в суперидею строительства всемирной красной империи.

Надо, однако, иметь в виду, что для обитателей Кремля, начиная с Ленина, разжигание революционных войн