Избранное - Рувим Фраерман

А Тане не хотелось петь.

Как прежде на воду, широко открытыми глазами смотрела она на огонь, тоже вечно подвижный и постоянно стремящийся вверх. И он, и он шумел о чем-то, навевая на душу неясные предчувствия.

Филька, который не мог видеть ее печальной, принес к костру свой котелок с брусникой, желая порадовать ее тем немногим, что у него было. Он угостил всех товарищей по звену, но Тане выбрал ягоды самые крупные. Они были спелы и прохладны, и Таня съела их с удовольствием. А Филька, видя ее снова веселой, начал рассказывать о медведях, потому что отец его был охотник. И кто же другой мог так хорошо рассказать о медведях?

Но Таня прервала его.

— Я родилась здесь, в этом краю и в этом городе, и никогда не бывала в другом месте, — сказала она, — но всегда удивлялась, почему здесь так много говорят о медведях. Постоянно о медведях…

— Потому что кругом тайга, а в тайге водится много медведей, — ответила толстая девочка Женя, у которой не было никакой фантазии, но которая всему умела находить верную причину.

Таня задумчиво посмотрела на нее и спросила у Фильки, не может ли он что-нибудь рассказать об австралийской собаке динго.

Но оказалось, что о дикой собаке динго Филька ничего не знал. Он мог бы рассказать о злых гиляцких собаках, о лайках, но об австралийской собаке ему ничего не было известно. Не знали о ней и другие дети.

И толстая девочка Женя спросила:

— А скажи, пожалуйста, Таня, зачем тебе австралийская собака динго?

Но Таня ничего не ответила, потому что в самом деле ничего на это не могла ответить. Она только вздохнула.

Словно от этого тихого вздоха, березка, горевшая до того так ровно и ярко, вдруг закачалась, как живая, и, рухнув, рассыпалась пеплом. В кругу, где сидела Таня, стало темно. Мрак подступил близко к детям. Все закричали.

И тотчас же из темноты раздался голос, которого никто не знал. Это не был голос вожатого Кости.

Он сказал:

— Ай, ай, маленький, чего кричишь!

И чья-то темная большая рука пронесла над головой Фильки целую охапку сучьев и бросила их в костер.

Это были еловые лапы, которые дают так много света и искр, с гудением уносящихся вверх. И там, наверху, они гаснут не скоро, они горят и мерцают, точно целые горсти звезд.

Дети вскочили на ноги, а к костру подсел человек. Он был с виду мал, носил кожаные наколенники, а на голове у него была берестяная шляпа.

— Не бойтесь, не бойтесь его! — закричала Таня. — Это Филькин отец, охотник. Он ночует сегодня тут, рядом с нашим лагерем. Я его хорошо знаю.

Охотник подсел к Тане поближе и закивал ей головой и улыбнулся. Улыбнулся он и другим детям, показав свои широкие зубы, в которых крепко сжимал тростниковую трубочку. Каждую минуту он подносил к своей трубочке уголек и сопел ею, ничего никому не говоря. Но это сопение, этот тихий и мирный звук говорил всем, кто хотел его слушать, что в голове странного охотника нет никаких дурных мыслей.

И поэтому, когда к костру подошел вожатый Костя и спросил, почему у них в лагере находится посторонний человек, дети закричали все вместе:

— Не трогай его, Костя! Это Филькин отец, пусть посидит у нашего костра. Нам с ним весело.

— Ага, так это Филькин отец? — сказал Костя. — Отлично. Я узнаю его. Но в таком случае я должен сообщить вам., товарищ охотник, что сын ваш Филька постоянно ест сырую рыбу и угощает ею других, например Таню Сабанееву. Это одно. А во-вторых, из своего пионерского галстука он делает себе плавки, купается возле Больших камней, что категорически было ему запрещено.

И, сказав это, Костя ушел к другим кострам, ярко горевшим на поляне. А так как охотник не все понял из того, что сказал Костя, то посмотрел ему вслед с уважением и на всякий случай покачал головой.

— Филька, — сказал он, — я живу в стойбище и охочусь на зверя и плачу деньги для того, чтобы ты жил в городе и учился и был всегда сыт. Но что же из тебя выйдет, если за один только день ты сделал так много зла, что на тебя жалуются начальники? Вот тебе за это ремень, иди в лес и приведи сюда моего оленя. Он пасется близко отсюда. Я переночую у вашего костра.

И он дал Фильке ремень, сделанный из лосиной кожи и такой длинный, что его можно было закинуть на вершину самого высокого кедра.

Филька поднялся на ноги, глядя на товарищей: не разделит ли кто-нибудь с ним его наказание?

Тане стало жалко его: ведь это ее он угощал утром сырой рыбой, а вечером муравьиным соком и, может быть, ради нее купался у Больших камней.

Она вскочила с земли и сказала:

— Филька, пойдем, мы поймаем оленя и приведем его к твоему отцу.

И они побежали к лесу, который встретил их по-прежнему молчаливо. Скрещенные тени лежали на мху между елями, и волчьи ягоды на кустах блестели от света звезд. Олень стоял тут же близко под пихтой и объедал мох, свисавший с ее ветвей. Олень был так смирен, что Фильке не пришлось даже развернуть аркан, чтобы набросить его на рога. Таня надела на оленя повод и, ступая по росистой траве, вывела его на опушку, а Филька привел к костру.

И охотник засмеялся, увидев детей у костра с оленем. Он предложил Тане свою трубочку, чтобы она покурила, так как был добрый человек.

Но дети громко захохотали. А Филька строго сказал ему:

— Отец, пионеры не курят, им нельзя курить.

Охотник был очень удивлен. Но недаром же он платит деньги за сына, недаром же сын живет в городе, ходит в школу и носит на шее красный, платок. Должен же он знать такие вещи, о которых не знает отец. И охотник закурил сам, положив только руку на плечо Тани. А олень его подышал ей в лицо и прикоснулся к ней рогами, которые при желании могли быть нежными, хотя уже давно затвердели и были гладки, как камень.

Таня опустилась на землю рядом с охотником, почти счастливая.

На поляне всюду горели костры, и вокруг костров пели дети, и доктор ходил среди детей, заботясь, чтобы они не простудились на закате.

И Таня с удивлением думала:

«В самом деле, разве это не лучше австралийской собаки динго?»

Так почему же все-таки ей хочется плыть по реке, почему все звенит в ушах голос ее струй, бьющихся о камни, и хочется в жизни перемен?

— Ах, прошло лето, — сказала тихо Таня, — через несколько дней уже в школу.

II

Саранки, которые Таня вчера острым сучком вырыла из земли, сохранились наутро прекрасно. Она укутала их корни мокрой травой и мхом, завернула стебли в свежую бересту, и когда взяла цветы под мышку, а на спину повесила свой вещевой мешок, то сразу превратилась в путника, готового в далекую дорогу.

Перемены оказались неожиданно близкими. Лагерь решили закрыть, а детей отвезти в город, потому что доктор нашел, что ночная роса очень вредна для здоровья. Как-никак, ведь была уже осень.

И верно, больше стало осенних трав, и вот уже целую неделю, как по утрам палатки покрывались инеем, а на листьях в лесу до полудня висели капли росы, все до одной ядовитые, точно змеи.

Однако путь, который лежал перед Таней, не был далеким путем. Собственно, это была та самая дорога, по которой вчера проехал с шумом автобус.

Хотя она выбегала из леса и убегала в лес и была совсем новая, однако на ней сегодня стояла пыль — кремнистая пыль, которую даже старые пихты, растущие вдоль обочин, не могли никак унять. Они только отмахивались от нее своими синими лапами.

И Таня отлично видела это, шагая позади всех в золотистом венце пыли. А рядом с ней шел Филька со своим отцом, и самым последним — олень. Он тоже не любил пыли и громких медных труб, в которые каждые полчаса трубили лагерные музыканты, шагавшие за возами с поклажей. А когда мимо проехали на танках красноармейцы и крикнули детям: «Ура!», он так сильно натянул повод, что вырвал его из рук охотника и скрылся в лесу между стволами высоких сосен вместе со своим вьюком. А ведь именно в этом вьюке были самые дорогие вещи Фильки и Тани.

Оленя пришлось искать.

Они нашли его среди тонких берез, как и он, дрожавших от страха.

Долго не хотел олень выходить из лесу. Но когда, наконец, охотник вывел его снова на дорогу, музыки уже не было слышно, и пыль улеглась на те самые камни, с каких она поднялась. И пихты больше не махали ветвями.

Лагерь ушел далеко вперед.

Не что другое как именно это обстоятельство послужило причиной тому, что, войдя в город с холщовой сумочкой за плечами и в тапках, разбитых об острый щебень дороги, Таня у себя дома никого не нашла. И тут ее никто не ждал.

Мать, не дождавшись, ушла на работу в больницу, как уходила она постоянно, а старая нянька полоскала на речке белье. Ворота же были открыты.

И Таня вошла в свой двор.

Но много ли путнику нужно? Напиться холодной воды, посидеть на траве, опустив руки на землю. Вот под забором трава. Она стала тоньше, перья ее уже сожжены ночным инеем, а все же под вечер и в ней трещат кузнечики, бог весть как попавшие в город. А вот и вода. Правда, она не бежит, не струится. Она зиму и лето стоит посреди двора в бочке, прикованная к старым саням.