Гой - Вячеслав Прах

Думал, больше никогда не воспользуюсь ими. В самом граде Покоя делать хранилище – все равно что крикнуть на всю округу: карты здесь, берите, мне не жалко. Там каждый метр исследователи исследовали, исследуют и исследовать будут. Работа у них такая. Изо дня в день. Карты свои я закопал в землю метрах в двухстах от града, место то пометил камнями. Здесь на территории ни арагоры, ни бхуты, ни любые другие отпрыски Катарсиса, позубастее ванаков, не водятся, но оружие всегда под рукой быть должно. В Катарсисе изгои, как говорил покойный Питон, опаснее любой нечисти, имеющей нечеловеческий облик. При мне был кинжал, который подарил мне Питон незадолго до смерти, когда мы шли с ним через станицу Покинутых полтора года назад. Редчайший кинжал – ни у одного изгоя такого нет, кинжал бедуинов, который он однажды приобрел на аукционе в станице Покинутых. Не раз выручал меня он. Острый, кости резать можно.

– Здорово, Мирон.

В лачуге Мирона, как всегда, было пыльно, стоял тяжелый запах химикатов собственного производства. Мирон редко проветривал, так как со временем переставал его ощущать. Темно, как в норе у землекопа, не просто так ему и дали имя – Землекоп; не любил он света дневного и старался держаться от него подальше, плодом вечности не выманишь на улицу. Тусклый свет лампы еле-еле освещал помещение, а вернее, только письменный стол, на котором лежали папка и ручка, и лицо человека, сидящего за столом. Мирон занимал большой старый двухэтажный дом у окраины града, а пользовался только несколькими комнатами на первом этаже. За многие годы этот дом уже стал родным для меня, как и сам хозяин. На душе стало радостно, когда я увидел лицо барышника. Так же радостно было, когда я полз по холодной, сырой земле, камни впивались в локти, в колени, а нутро мое пело от счастия, отрадно было ему, что дома я, наконец. Полз, как гусеница, возле убежища хранителей еще час назад. Внутри бурлило, пылало, трещало: «Живой, я снова живой».

– Какие люди, ну, здоров будь, изгой. Злой, какими судьбами предобрая душа пожаловала к нам в пекло?

Мое имя здесь – Злой. Имена себе не выбирают. Катарсис выбирает и клеймит, награждает, кому как угодно – твое имя, как шрам, никуда от него не деться. Злой. Значит, Злой. А прозвали меня так, потому что, будучи непомнящим, не состоявшимся изгоем, я ножом зарезал ванака, который был немногим ниже меня. Тот сбил меня с ног и своей тушей повалил на землю, и все это действие сопровождалось омерзительным фырканьем. Я раскромсал его ножом, как огурец для бутерброда, выпустил кишки прямо на себя. Я на перо сажал его так, будто в меня вселилось нечто другое, чем я не являлся. Я боролся за жизнь, мне было страшно. И благо, что я был голоден, а в желудке было пусто. Признаться, чего уж тут таить, если бы наелся до отвала до этого, то обосрался бы от страха в прямом смысле слова. И такое повидал в Катарсисе. Подобные случаи здесь нередки, особенно в граде Покоя, среди непомнящих. Ванаки – бродящие на четвереньках, имеют длинные острые когти, эти нелюди покрыты густой черной шерстью с ног до головы, чувствуют страх, питаются страхом. Только из-за того, что я боялся его, он на меня и напал. В лагерь я тогда вернулся весь в крови. Как говорят, умытый кровью. Руки в крови, куртка, лицо. В руке нож. Это было мое первое боевое крещение Катарсисом. И тогда он увидел меня, дал мне это имя – Злой. Устами покойного Питона, сидевшего в граде Покоя у огня, наблюдавшего мое возвращение.

Он крикнул на весь град тогда, громко, чтобы все слышали:

– Злой вернулся. Это уже другой человек, дамы и господа. Романтики и приспособленцы. Это другая вода. Злой он!

С тех пор я стал Злым. Непомнящим я был недолго по меркам Катарсиса, многие же остаются на годы и погибают ими – без имени, без голоса. Отвел меня покойный друг Питон от данной участи.

– Присядь ко мне, Злой. Нечего тебе тут одному по граду шариться, да дуру с фигой Мирону таскать.

Еще одна причина, почему многие стремятся попасть в Катарсис, – богатства хранятся в этих опасных землях. Это не золото, не серебро и не платина, и янтарных комнат здесь тоже нет. Богатства другие и названия имеют другие. Самые ценные из них – это информация, карты и порождения самого Катарсиса. А породил Он реку Самсона. Если кто из изгоев находил реку Самсона, тот наполнял все склянки, которые были у него, до краев этой водой. Три глотка воды из реки Самсона давали власть над человеком, выпившим ее, тому, кто воду ему дал. Страшная сила – вода из реки Самсона. Ее продают местным барышникам и немалую цену просят за нее. Река Самсона, порождение Катарсиса, – единственная причина, почему ни один изгой не возьмет стакан воды от ближнего своего, даже от друга или человека, которого знает много лет. Это табу. О нем знает каждый изгой, каждый непомнящий. А если женщине дать эту воду, то до конца своей жизни она будет любить мужчину, подавшего ей эту воду. Ни одно сокровище Коробки не имеет такой ценности, как вода реки Самсона. Ни один бриллиант не стоит столько. За посудину этой воды грабили, убивали, предавали, обманывали. Кровью испачканы склянки с этой водой.

Это не единственное богатство Катарсиса. Их немало, и не все еще исследованы. Как говорят опытные изгои, Катарсис переживает начало времен, и те, которые станут у истоков, обретут богатства, положение в обществе, славу на весь Катарсис и влияние. Многие отправляются на поиски и изучение этих богатств. Естествоиспытатели Катарсиса. Река Самсона появляется после Рассвета и исчезает в течение суток после него. Рассвет – это не то, что принято называть временем перед восходом солнца в Коробке. В Катарсисе Рассвет – это начало жизни, пробуждение после шести суток смертоносной Тьмы, перемалывающей все на своем пути, нередко после голода, холода, и всегда – страха. Когда наступает Рассвет, все, что имеет человеческий облик на этих землях и чувство страха, радуется свету, как новому дню рождения. Пережить Ночь дано не всем. Ночь – это время охоты для порождений Катарсиса. И эти порождения охотятся друг на друга, но чаще всего – на нас. Днем они тоже бродят, но их меньше. Большинство из них спит или прячется