Около музыки - Нина Дашевская

А потом произошла и вовсе невозможная вещь.

Я вышел за хлебом, а когда вернулся, услышал на кухне Никитин голос. Мама всё восхищалась, что он, ударник, так здорово на синтезаторе играет.

— Да что вы, в самом деле. Ваш Оська в сто раз талантливее меня. Что там я — просто знаю несколько аккордов. И перебираю их. За полгода можно выучиться. А вот Оська… Вы хоть стихи его видели! Да вы что! Такие стихи — вообще!!!

… И тут он увидел меня. Мои широко раскрытые в ужасе глаза. И он улыбнулся широко и сказал:

— Ой, камрад… Похоже, я тебя заложил… Извини.

Знаете, что в этом невозможного?… Что я на него не обиделся. Вообще. Не могу на него обижаться. То есть… То есть я тогда думал, что не могу.

Есть у нас такой человек — Гиреев. Человек этот… В общем, если честно — я бы хотел, чтобы его вовсе не было. Вообще — таких, как он. Особенно когда я увидел, как он Мансура ткнул головой о батарею. «Не стой здесь, …», сказал ему Гиреев. И добавил такое слово, которое я не хочу повторять. В общем, смысл этого слова — что Мансур нерусский. Поэтому нечего ему здесь стоять, где Гирееву пройти надо.

У меня прямо всё внутри опустилось. Холодно стало мне внутри. Потому что человек — вот, нормальный человек, я же нормальный! Должен был… Должен был что-то сделать. Не знаю, что. Ну… А я в этот момент очень некстати вспомнил, что я, в общем, тоже не вполне русский. И что Гиреев меня выше на голову и толще раза в полтора. И что мне… И что мне руки надо беречь. И на всякий случай — голову ещё.

Поэтому я подождал, пока Гиреев уйдёт, а потом подошёл к Мансуру. Он сидел у батареи и трогал лоб.

— Больно?

— Отстань, — сказал Мансур.

И я отстал. Но теперь всё время, когда я видел Мансура, у меня что-то ухало внутри. Вниз.

А когда я видел Гиреева… В общем, я предпочитал его не видеть.

Но он сам меня нашёл. Я, в общем, тоже был виноват — нарвался. Просто в тот день никто не сделал английский, кроме меня, тема была сложная. А я не знал, что она сложная — у меня мама преподаёт английский в институте, и я не знаю, что там такого непонятного оказалось.

В общем, Гиреев молча забрал мою тетрадь и пошёл что-то оттуда перерисовывать. Я немного посмотрел на крошечную ручку в его огромном кулаке и отполз тихонько в сторону буфета.

А потом вернулся и увидел Никиту. Он стоял спиной, а вокруг него, конечно, толпился народ. И к нему подошёл Гиреев. Я стоял за таким выступом, вроде колонны, и Гиреев меня не увидел.

Он просто подошёл к Никите и ткнул в него моей тетрадкой.

— На, — сказал он. — Жиду своему отдай.

И Никита… И Никита кивнул. Просто кивнул, и всё.

У меня подогнулись колени. И кончился воздух. И я… Пошёл тихонько. Тихонько-тихонько. И дошёл так до самого дома. Семь остановок, безо всякого троллейбуса. Зашёл. Лёг на диван. И перестал думать. Мысли кончились.

А потом в дверь позвонили. И я не открыл. И позвонили ещё раз. И я опять не открыл.

Никита зашёл ещё раз, ближе к вечеру. Мама уже вернулась с работы, и он говорил с ней.

— Что случилось? — спросил он.

Я спрятался на балконе.

— Я не знаю, — растеряно ответила мама и взяла у него мою сумку, — вышел, наверное, куда-то… Только что здесь был…

Я не ходил в школу три дня. А потом пошёл.

— Оськ… Ты что? — спросил меня там Никита. Я не ответил. И получил своё «Присутствует на уроке чисто биологически».

Он, конечно, не видел, что я слышал. Но что… Что он — вот так… ему это — нормально?! Что — жид? Да? И… он хотя бы должен был сказать мне. Что у него теперь — при виде меня ничего там не ухает? Вниз?

И я не понимаю: ведь он не боится Гиреева. Тогда, с Мансуром… Я рассказал ему. И Никита тихо подошёл к этому недоумку и сказал ему несколько слов. Очень тихо. И Мансура больше никто не трогал.

А я?!!!!

Я подумал, что мне нужно пережить как-то всего один год. Потом, за девятый, сдам экстерном. Всё равно — хоть на трояки. И пойду в музучилище. Там будут новые люди. Таких, как Гиреев, там точно не будет, в музыкальном таких не может быть.

И дружить я там ни с кем не буду. Хватит. Надружился.

Хотя Никита, конечно, ещё зайдёт. Синтезатор-то у меня. А его надо отдавать. Жаль, что не вышло у нас группы. Вот этого по-настоящему жаль. Могло бы выйти дело.

У меня все крутилась наша песня одна, смешная, про людоеда, который терзался выбором — съесть принцессу или нет. И одному скучно, и кушать хочется. Съел, конечно. Голод не тетка. И не дядька.

Слопал, значит, их высочество,И рычит от одино-очества-а-а…

Здорово это Никита пел, смешно. В этом месте он должен был бросать свой синтезатор и бежать к барабанам. А пока мы дома репетировали, он взял у мамы разные кастрюльки и лупил по донышкам ладонями, не громко, но так здорово, ух!

Рычит, значит, от одиночества. На самом деле всё это ерунда. По-настоящему мне только Лётчика жалко, больше всего. Лётчика моего Экзюпери. Что его не будет, никогда. Песни этой. И соло моего виолончельного тоже не будет.

Просто окно откройИ смотри, смотри —Видишь, машет тебе рукойЛётчик Экзюпери,С неба — машет тебе рукой…Ты ведь тоже,тоже видишь его?…

Не может Никита это петь. Не видит он моего Лётчика. Если он вот так просто может кивнуть Гирееву, и все. Если ему это нормально, что меня — таким словом. Ну и пусть, и пусть.

Черт с ней, с дружбой этой. Жил как-то раньше, и теперь проживу. А вот Лётчика жаль, что не будет.

… И в этот раз дверь открыла мама. И я услышал непривычное:

— А Иосиф? Дома?

Иосиф. Как странно. Я подписывал этим именем свои тетради, слышал его от взрослых. А сейчас кажется — услышал первый раз.

— Проходи, Никита, — сказала мама, — тапочки надевай, холодно у нас!

— Спасибо, — отозвался он, — я в школе уже поел…

— Никита, — засмеялась мама, — вытащи, наконец, свои наушники! Никого не слышишь…

И я понял. Вдруг. Сел на пол и чуть не заплакал, как маленький. Все-таки какой он псих, вечно в своих наушниках. Не слышал он гиреевских слов, просто не слышал. А я устроил трагедию, как дурак.

— Знаешь, Оська, мне всегда казалось — такое дурацкое имя у меня. У всех — нормальные, а у меня — на «а» кончается почему-то. И не сократить никак. Какое-то рабочее-крестьянское. А вот у тебя!!! Сумасшедшее прямо имя. Иосиф. Библейское. Прямо — чувствуешь связь времён. И-о-сиф. С ума сойти…

Весенняя соната

Переезжать не хотелось. Даже не просто не хотелось — просто не укладывалось в голове, что они вот так возьмут, и уедут. Насовсем. И никогда сюда не вернутся…

Лишь когда грузчики вынесли на ремнях пианино, и за ним обнаружился квадрат тёмных обоев — только тогда Лёлька поняла: да, на самом деле уезжают. Насовсем. Переезжают к дяде Лёне — и у мамы с ним теперь начнётся совсем другая, новая жизнь. Но почему для этого нужно было разваливать её собственную жизнь, Лёлькину?! Её даже и не спросил никто…

Новый дом, новая школа — ничего здесь ей не нравилось. Даже своя комната — впервые по-настоящему своя! — казалась чужой. С видом на гаражи… И каштаны здесь не растут.

Лёльке здесь плохо. Плохо! — и она купила в переходе чёрную куртку с черепом во всю спину. Оказалось — очень удобно; на любую погоду. Назвала её «моя черепуха», и носила, не снимая. Джинсы — подарок дяди Лёни — порезала ножницами. Ещё постриглась — совсем. То есть абсолютно, под «ноль». Мама всё молчала, только когда увидела лысую Лёлькину голову — кажется, заплакала. Ну и пусть — у неё теперь своя жизнь, а у Лёльки — своя.

В новом классе пытался познакомиться некто Серый — долговязый нескладный парень, тоже весь в черепах. Лёлька так его отшила, что сама испугалась. Пыталась начать курить, но не понравилось. К тому же, курили все — оказалось даже как-то оригинальней не курить. Серый всё не отвязывался — пытался найти с Лёлькой общий язык. Спрашивал, например, какую Лёлька музыку любит.

— Бетховена, — отрезала Лёлька.

— Это чего — группа такая? — завертел Серый ушастой головой.

— Нет — это такой композитор! Людвиг Ван. Малоизвестный, в общем…

А потом появился Джон. Странное дело: Лёлька терпеть не могла вывернутые по-иностранному имена, всяких там Алексов и Дэнов, а тут — Джон… Наверное, по паспорту — тоже просто Иван;— но «Ваня» ему не подходило. Старше лет на пять; все вечера напролёт гонял по улицам на своём скейте.

Лёлька и выскочила из подъезда прямо ему под колёса. Другой обязательно наехал бы, но Джон виртуозно увернулся — лишь задел Лёльку рукавом:

— Извините, мадемуазель, — и посмотрел рассеяно и чуть насмешливо. Не потому, что лысая Лёлька в её «черепухе» была так себе «мадемуазель», а просто он всегда и на всех смотрел так. Потом не глядя щёлкнул ногой по скейту — и тот послушно прыгнул ему в руки, как собачонка.