Баллада о боевом слоне - Лев Вершинин

Гаральд, повелитель железных бойцов, любимец капризной победы! Удача тебе улыбалась в лицо и слава бежала по следу. Подумай: ты рвал на княгинях шелка, ты вспарывал тяжкие брони, ты -- тот, чья спокойно тянулась рука к литой цареградской короне. И выл океан за корой корабля, под викингов грозные клики... Так чем же прельстила героя земля хромца -- короля Гардарики?

"Я шел по бурунам десятка морей сквозь мрак и туман, и не скрою: нигде не встречалось мне небо синей, чем небо над русской землею. Когда я бежал без меча и коня от братнего злого кинжала, хромец, словно сына, приветил меня и гибель меня не достала. И дочь его стала моею женой, и сын -- побратимом надежным... Мне Русь, как вода в осушающий зной -а большее разве возможно?"

Ну что же, герой ослепительных саг, вплывай в скирингсалльское устье, норвежец Гаральд, беспощадный варяг, навек очарованный Русью!

* * *

Не сдержавшись на звонких струнах, песня падает, как слеза... Узловаты руки Перуна. Огненосны его глаза. Покровитель ярого боя, русский боже, гневен и строг... Как мальчишка перед тобою слабосильный греческий бог.

Темный страх налетел на город, боги жарким горят костром. Чернокрылый греческий ворон курит ладаном над Днепром. У дружины остры секиры, шишаки -- как венцы стогов. За царьградские иперпиры княж-Владимир продал богов. Русь святую купили греки за серебренники свои: киевлян загоняют в реки окольчуженные вои...

Но боянов не смолкнут струны и, заветный пройдя порог, обернешься, глядишь, Перуном слабосильный греческий бог. И, расправив литые плечи под кольчугой из вешних гроз, поведет киевлян на сечу темноликий гречин Христос!

ПОЛОВЕЦКОЕ ПОЛЕ

Сухое небо надвое деля, пологие ложатся косогоры... Уж над холмами Русская земля. А впереди -- ковыльные просторы. Как по весне в разлив Днипро-река, так степь гудит, сияюще безбрежна, и где-то рядом войско Кончака, покинувшее войлочные вежи.

В глазницах конских жаркие угли: в степи овса не сыщешь, и однако, как сладко будет, взрезав ковыли, грудь в грудь ударить ханских аргамаков!

Да только мало ярости секир... Вся степь в седле -и битве быть неравной. И грянет пир. Кровавый грянет пир! И зарыдать в Путивле Ярославне!

Лететь беде к днепровским берегам, вещая гибель Игоревой рати, и князь положит к ханским сапогам разбитый меч с железной рукоятью.

И вновь пойдет кипчакская Орда давать Руси булатные уроки... Но половцы -- соседи. А беда пока что тихо тлеет на Востоке...

МОНОМАХОВА РУСЬ

Небо хмарится синью стародавних кольчуг, журавлиные клинья уплывают на юг, солнца позднего ласка, мимолетная грусть... Деревянная сказка: Мономахова Русь.

Стихли княжие споры в Детинце-Кремле, не гуляют раздоры по русской земле, запустели кочевья у Дона реки, научились почтенью степные князьки.

Нет ни мора, ни брани, лишь краской кровав летописных сказаний славянский устав, искушен и разумен, иссохшей рукой пишет старец-игумен про мир да покой.

А покой-то обманчив: так в былые года, если тихо -- то значит, что близко беда... Грянет горечь нашествий. Спаситель, спаси недопетую песню деревянной Руси!

СКОМОРОХИ

Знаете, люди, как это было на самом деле?

С паперти дико кликуша выла. Костры горели. Граяли враны. Шавки брехали. Плакали люди. Бойкий офеня баско выхваливал сбитень да студень. Падал со звонниц стон колокольный выжатым вздохом. Гарью смолистой срубы клубились. Жгли скоморохов! Голых и битых -- с маху в кострище, к черту на вилы. Рядом со срубом стража хмельная тряпки делила. В мате и брани, в пьяном угаре, в вони телесной лопались струны, трескались гусли, плавилась песня. Плакала песня, выла от боли, резала уши: "Люди, не надо!... Я ж невиновна, что не послушна! Больно мне, больно!" Площадь стояла, сковала страхом. Стоны глушило тяжкое пенье сивых монахов. Земский ярыга зыркал по лицам белым буркалом... Срубы дымились. Песня -- горела. Площадь молчала...

* * *

Вот и все. Мы разбиты. Железа гроза смертью все искупила. Вместо тебя мне закроет глаза ночь при Фермопилах.

Темнота. Только звезды во тьме горят, горячи, как обида. На копье над шатром царя голова Леонида.

Тишина. Только режут густой закат переливы свирели. Кто сказал, что из перса плохой солдат? Постоял бы в ущелье...

Рвется вздох, как истлевшая старая нить. Псы у персов завыли. Я пока еще жив. Но зачем мне жить, если нас победили?

ОЧЕВИДЕЦ

Я твердо понял, как опасно быть очевидцем беспристрастным, когда "Конармию" прочел...

Был прорван фронт. И эскадроны на запад шли под звон каленый из ульев выселенных пчел. Синели трупы на дорогах, и ветхий ксендз просил у Бога, чтоб гнев умерил хоть немного, чтоб не внимал ему Господь... Набухли кровью пулеметы и шашки падали с икотой на обезумевшую плоть!

... Но годы многое смягчили и упокоились в могиле и те, кого тогда рубили, и те, кто их рубил вдогон; и сабель лязг, и визг проклятий легли под глянец хрестоматий для тех, кто после был рожден...

Вот в этом, видно и таится злосчастье доли очевидца: беда его или вина, но кистью памяти жестокой он в сказку, ставшую уроком добавил черные тона.

* * *

На деревне парень угнал коня. А погнались -- спалил да в пыль завалил. А догнали -- дернул кол из плетня да тем самым колом мужика убил. Вот и выпало парню в подвале лечь на худую солому, колодный мох, указали парню голову сечь, не пущать попа, чтоб по-песьи сдох.

Парень выл в окно, парень цепи грыз, (чуть закрыл глаза -- увидать топор), парень бился об пол да орал на крыс, так что крысы боялись глядеть из нор. И молился парень, сырой от слез, без икон-крестов -- да к чему ж они:

"Отче-боже наш, Иисус Христос, защити, спаси и ослобони! Я -- убивец-тать, душегуб-злодей, во грехах хожу, как петух в пере, -да тебе-то што? Ты ж за всех людей принимал искус на Голгоф-горе! Упаси меня от палачьих рук, отомкни подвал да в меня поверь -я уйду в пустынь, натяну клобук, сотворю добро, как никто досель!"

И упал на мох, от молитвы пьян... Утром дьяк вошел: "Поднимайся, тать! Там в соседнем подвале лежит смутьян, а палач запил -- и не может встать. тот лихой смутьян -- государю враг. Ты в сравненьи с ним -- скоморошный смех. А палач запил... В общем, паря, так: порешишь того -- и отмоешь грех!"

Дьяк наверх ушел: мол, решай, не то... Забежал стрелец, загасил свечу. И взмолился тать: "Отче наш, за что? Я ж не то просил, не того хочу! Я во тьме бродил без высоких дум, продавал я душу за звон монет, и в подвале лишь я взялся за ум и отныне, боже, приемлю свет! Не хочу ходить до ушей в крови, как заморский гость в дорогих шелках, а выходит что? Говорят -- живи! А какая жизнь с топором в руках? Ну пускай смутьян, государю враг. Я ж не тот сегодня, что был вчера..."

Проскрипела дверь. На пороге -- дьяк. "Выходи, злодей. Начинать пора!"