Елизавета - Константин Александрович Широков

позвонил ей… Позвонил бы примерно до обеда… может даже и в полдень – ей ведь сегодня тоже некуда спешить. Или встретил бы её, конечно случайно, на улице или в полупустом троллейбусе, который…

Впрочем, я уже вижу, как мы почти сталкиваемся на трамвайной остановке…

Я вскакиваю в трамвай, а она выходит в другую дверь или, наоборот, – я выхожу, а она входит…

Фатальное невезение. Я стою у закрывшейся перед моим носом дверью и наблюдаю, как она проходит в салон, садится и, задумавшись, смотрит в окно мимо меня. Или идёт по тротуару с пакетом, сумкой, авоськой, а трамвай уносит меня в центр огромного города, где, затерявшись в людском потоке, в тесноте автобуса, в такси или просто у витрины магазина, я вдруг гляну вверх, туда, откуда за нами смотрит солнце, и замру на несколько мгновений, точно пытаюсь найти апекс – точку в небе, куда движется земля, а значит и я.

Занимательная история. А между тем я выпил воду из графина, разглядел свою комнату, как будто до этого никогда её не видел, вспомнил кое-что из своего бытия, а на душе какой-то сероватый камень, который я так и не свалил. Дурацкое состояние.

Мне бы вылезть в окно, отыскать в саду бочку с водой, нырнуть в неё и обрести своё всегдашнее равновесие. А я сижу на столе, качаю ногами и как будто пытаюсь анализировать своё состояние. К чему это? К чему запутывать самого себя? Не лучше ли отказаться игнорировать определённые законы. Ведь сегодня я свободен как никогда.

На пустынной улице яркое солнце и небо высокое и голубое как в лучшие дни. Где-то зазвенел будильник. Закрывая за собой металлическую калитку, я обернулся и посмотрел на дом, из которого только что вышел. Обыкновенный дом: среди фруктовой зелени красноватая черепичная крыша. Таких вокруг наберётся с полсотни – небольших деревянных домиков, построенных когда-то добротно и основательно из леса, которого давно уже нет. Это один из самых тихих пригородов. Многоэтажная экзотика ещё не дошла сюда.

Второй год, как я живу в небольшой самой солнечной комнатке этого домика. Две другие – наглухо заколочены и опечатаны хозяевами, которые давно уже перебрались в центр в большую благоустроенную квартиру. А я, естественно, за символическое вознаграждение – проживание, и в этой же связи вменяемой мне, но давно забытой мной обязанностью сторожа-садовника – с удовольствием, особенно летом, неприхотливо и без усилий ощущаю себя если и не курортником, то, наверно, каким-нибудь его ленивым денщиком, а может и высокопоставленным адъютантом при заброшенном и всеми забытом сельхозштабе, с буйно обступившем его одичавшей растительностью.

Обрывать с друзьями небольшой заросший сад и объедаться почти всё лето кислыми яблоками или вишнями, наверно, это и есть моя самая основная обязанность.

Я шёл по направлению к цветочному рынку, прислушиваясь к слабо доносившемуся сюда пробуждению города. Здесь ещё всё спало. Двое стариков с корзинами, наполненными нежно-розовыми и желтыми тюльпанами, вышли из переулка и по-деловому семенили впереди меня. В воздухе таяла утренняя свежесть, пели птицы, высоко над головой кудрявилось одинокое облако.

Неожиданно за углом громыхнул трамвай, нарушив на несколько мгновений гармонию тишины и света, и я бросился его догонять. Когда б я ни подходил к остановке – всегда одно и то же: ускоряюсь, спешу отыграть у времени пару минут, как будто это даст мне перед ним ощутимое преимущество или некие дивиденды. У времени свои законы.

Я остановился, посмотрел вслед уходящему ярко-красному вагону, и мне захотелось засмеяться. А ведь верно, что я набит кучей привычек. Я привык, проснувшись поутру тут же искать глазами часы, вечером засыпать под их размеренно ритмичное наваждение. Выходя из дома, я привык, обернувшись, бросить взгляд на своё окно с резными всегда раскрытыми ставнями. В центре города, по привычке купив газету, я привык помахивать ею, словно меня одурманила жара или окружили мухи. Я насчитал бы у себя ещё дюжину привычек, но почему-то подумал: «Если б, ускорившись по привычке, я успел к трамваю и уехал в нём, то я не увидел бы весело засверкавшую радугу в фонтане брызг поливальной машины, приблизившейся к остановке; не увидел бы на промытом асфальте в зеркале-луже бесхвостого голубя, жадно пьющего воду; не увидел бы велосипедиста в зелёной майке, стремительно выкатившегося из переулка и так же быстро скрывшегося за углом дома; не заметил бы рыжего бородача, сонно глянувшего на меня из окна соседнего дома. Но в том умчавшемся трамвае я мог бы узнать что-нибудь другое и думал бы о чём-то другом, о чём теперь никогда не узнаю. Что изменилось бы? В умчавшемся вагоне я прожил бы другую жизнь и думал бы совсем о другом? Вздор! Чтобы ни произошло, я вспомнил бы её, ведь я столько думал о ней».

Подошёл трамвай, а я стоял не двигаясь. Когда он ушёл, рыжий бородач удивлённо уставился на меня, в его руке тускловато серебрилась алюминиевая кружка. Знал бы он, что в эту минуту я принял кардинальное решение. Я еду в Семенчуки – старый пригород, где живёт Лиза Старецкая. Но для этого нужно перейти на другую сторону улицы и дождаться трамвая в противоположную сторону.

Я посмотрел на бородача и моргнул ему двумя глазами, как это делают во французских кинокомедиях душевнобольные. Медленный поворот налево… Каково ему сейчас!

Я перешёл улицу и огляделся… Поливальная машина скрылась за поворотом, асфальт местами просох, в луже, где пил воду бесхвостый голубь, плавал пух, даже окно, в котором маячил бородач, было задёрнуто белыми занавесками. Сквозь их узорные дырочки серебрилась алюминиевая кружка.

Неожиданно подошёл трамвай. Я вскочил в пустой салон и устроился на задней площадке. На часах было без четверти семь.

Всю дорогу я смотрел, не отрываясь, на знакомые улицы. В салон уже входили и выходили, стояли, разговаривали, читали газеты, а я как в тумане всё это видел и слышал, даже отвечал на чьи-то вопросы. Я думал о ней.

Прошёл месяц, как мы знакомы, а я словно знал её всю жизнь. Я всегда знал, как она улыбается, смеётся, как дрожат её тонкие пальцы, когда она волнуется, как пахнут её волосы после дождя, тугие и сверкающие от бриллиантовых капель, как вуалью опускаются ресницы и дымкой заволакиваются её глаза, как звенит её голос, как отчётливо постукивают об асфальт каблучки её туфель, когда она сердится.

Я как бы уже знаю её всю, хотя и видел всего-то два раза.

Первый раз – в библиотеке, когда я, отчаянно борясь со сном