Белые рабыни - Уоррен Мерфи

– Значит, Валла, ты получишь шесть порезов.

– Бвана, у меня для вас есть что-то получше, чем резать бедного Валлу.

– Шесть порезов, – повторил Липпинкотт, который нарочно нанес себе два последних пореза, заранее предвкушая, как он отыграется на Валле за все неудобства.

– Бвана, я знаю, где можно достать женщину. Вам нужна женщина, бвана, не режьте бедного Валлу.

– Мне не нужны черные обезьянки. Валла. Сейчас ты получишь свои порезы, и ты знаешь, что ты их заслужил.

– Послушайте, бвана. Вы хотите женщину. Вам не нужно резать Валлу.

И тут Липпинкотт вдруг осознал, что его тело и в самом деле взывает о женщине.

– Белые женщины, и вы делаете, что хотите. Белые, бвана.

– В Бусати, Валла, нет белых женщин. А за вранье тебе положен еще один порез.

– Белые женщины. О, да! Белые женщины. Я знаю.

– Почему же я о них раньше не слышал?

– Нельзя. Нельзя. Секрет. Белые женщины в большом доме с железными воротами.

– Публичный дом?

– Да, бвана. Белые женщины в публичном доме. Не режьте Валлу. Если имеете деньги, можете делать с ними, что хотите. Все. Можете резать белых женщин, если у вас есть деньги.

– Поразительно, Валла. Ты лжешь. Ты получишь от меня двадцать порезов. Ты слышишь меня?

– Я слышу, бвана.

Когда Липпинкотт подкатил к большому белому дому с железными воротами, он к своему удовольствию отметил, что на окнах виднелись коробки кондиционеров. Они были прикреплены к стенам толстыми железными прутьями. Будь он повнимательнее, то заметил бы точно такие же прутья и на тех окнах, в которых не было кондиционеров. Но он не стал вглядываться, как не стал и размышлять над тем, почему не поехал с ним Валла, хотя тот понимал, что будет наказан за то, что вот так взял и исчез.

Липпинкотт был приятно удивлен, увидев, что кнопка звонка на воротах исправна. Убедившись, что ворота не открываются, он надавил на нее.

– Кто там? – послышался голос из черной коробки, расположенной над перламутровой кнопкой

– Мне сказали, что я мог бы здесь развлечься.

– Кто вы?

– Я – Джеймс Форсайт Липпинкотт, близкий друг министра общественной безопасности.

– Это он вас сюда направил?

Если бы тот образ жизни, который вел Липпинкотт, был связан с какой-нибудь опасностью, его бы насторожил тот факт, что в стране, в которой регулярно разворовываются даже латунные кнопки дверных звонков, никто до сих пор не отковырял эту кнопку из перламутра. Но Джеймсу Липпинкотту было не до того. Он познавал себя, и, обнаружив, что ему доставляет удовольствие причинять боль другим, пришел в такое возбуждение, что уже ни о чем не беспокоился и совершенно потерял бдительность.

– Да, министр общественной безопасности направил меня сюда и сказал при этом, что все будет о'кей, – соврал Липпинкотт. Ну и что? Вместо предваряющего нарушение платежа будет просто платеж за нарушение.

– Хорошо, – произнес голос в дребезжащем репродукторе. Липпинкотт не мог точно определить акцент, но он слегка напоминал английский.

– Машина не пройдет через ворота, – сказал Липпинкотт. – Нельзя ли послать сюда боя, чтобы он присмотрел за ней?

– Перед этими воротами вашу машину никто не тронет, – ответил голос.

Щелкнула электромагнитная задвижка замка, ворота открылись. Нетерпение Липпинкотта было столь велико, что он даже не полюбопытствовал, что, собственно, могло оберегать его машину перед этими воротами, когда обычно бусатийцы «раздевали» припаркованные в городе автомобили так, как пираньи разделывают упавшую в реку хромую корову.

Ведущая к двери дома дорожка была выложена камнем, а медные дверные ручки ярко начищены. Дубовая дверь была отполирована до блеска, а ручка дверного колокольчика представляла собой искусно сделанную голову льва, но льва не африканского, а британского. Липпинкотт постучал. Дверь открылась. На пороге стоял человек в белой форме армии Бусати с сержантскими нашивками на рукавах.

– Немножко рановато, а? – сказал он с английским акцентом, что при его антрацитовом лице прозвучало несколько даже высокомерно.

– Да, рано, – сказал Липпинкотт, полагая, что именно это он должен сказать в данной ситуации.

Сержант провел его в большую комнату с богатой мебелью в викторианском стиле, набитую креслами и старинными безделушками, которые заполняли буквально все щели, и с большими портретами африканских вождей в золотых рамах на стенах. Все это выглядело хотя и не по-английски, но почти по-английски. Причем «почти по-английски» не как в Бусати, а как в какой-нибудь другой колонии. Липпинкотт не мог, однако, с уверенностью сказать, в какой именно.

Сержант жестом пригласил Липпинкотта сесть и ударил в ладоши.

– Выпьете? – спросил сержант, погружаясь в мягкие подушки дивана.

– Нет, нет, спасибо. Мы можем начинать, – ответил Липпинкотт.

– Сначала вы должны выпить и расслабиться, – сказал, ухмыляясь, сержант. В комнату тихо вошла черная морщинистая старуха.

– Принеси нам пару твоих особых мятных коктейлей, – сказал сержант.

«Мятных коктейлей. Вон оно что! Этот дом обставлен так, как это было принято до гражданской войны на Юге – на американском Юге», – подумал Липпинкотт. Похоже на предвоенный публичный дом где-нибудь, скажем, в Чарльстоне, в штате Южная Каролина.

Липпинкотт демонстративно поглядел на часы.

– Не торопитесь, – сказал сержант, – девочки подождут.

«Похоже, что этот человек злится», – подумал Липпинкотт.

– Скажите, Липпинкотт, что привело вас в Бусати?

Липпинкотту не понравилась фамильярность, с которой обратился к нему сержант, но он сдержался.

– Я – археолог-любитель. Изучаю причины крушения Великой Империи Лони и прихода к власти племени хауса. Послушайте, я в самом деле не хочу пить и предпочел бы перейти, скажем так, к делу, ради которого я сюда пришел.

– Извините за неудобства, – сказал сержант, – но вас нет в утвержденном списке тех, кто может пользоваться этим домом, а поэтому мне нужно узнать о вас поподробнее, прежде чем вы сможете начать. Ужасно сожалею, старина.

– Хорошо, что именно вам нужно знать?

– Старина, ну почему вы хотите, чтобы это выглядело как допрос? – возразил сержант. – Допросы – это такая грубая штука.

– Если грубо означает быстро, то лучше грубо.

– Ну, хорошо, если уж вы так хотите, то – кто вам сказал об этом месте?

– Министр общественной безопасности, – солгал Липпинкотт.

– Он рассказал вам о правилах?

– Нет.

– Правила таковы. Нельзя спрашивать у девочек, как их зовут. Никому нельзя рассказывать об этом доме. Никому. И кроме того, старина, нельзя просто так подкатывать к воротам. Надо предупреждать по телефону. Договариваться о том, когда вас здесь примут. Понятно?

– Да. Да. Ну, ладно, сколько?

– Это зависит от того, что вы хотите.

Липпинкотт сконфузился. Он никогда не делал этого раньше – того, что он собирался делать сейчас, и перед своим приездом в Бусати даже не подозревал, чтобы у него могли быть такие желания. Он запинался, пытаясь объяснить, ходил вокруг да около, потом пробовал подступиться к делу с другого бока.

– Вы имеете в виду плети и цепи, – сказал в конце концов сержант.

Липпинкотт молча кивнул.

– Не так уж это необычно. Две сотни долларов. Если вы ее убьете – двенадцать тысяч. Нанесение ран и увечий оплачиваются соответственно. Эти девочки очень дорого стоят.

– Хорошо, хорошо. Куда мне идти?

– Деньги вперед.

Липпинкотт заплатил, и сержант, нахально пересчитав полученные деньги, привел Липпинкотта в длинный и широкий коридор наверху. Они остановились перед блестящей стальной дверью. Сняв со стоящего возле двери высокого шкафа картонную коробку, сержант передал ее Липпинкотту.

– Здесь ваши плети и цепи. Крюки – на стене. Если девочка доставит вам какую-нибудь неприятность, просто нажмите кнопку. Хотя вряд ли такое случится. Она здесь уже три месяца. Беспокоят только новенькие. Необученные, так сказать.

Сержант снял с кольца на своем ремне ключ и отпер дверь.

Липпинкотт зажал картонную коробку под мышкой и вошел в комнату как школьник, обнаруживший заброшенный кондитерский магазин.

Он захлопнул за собой дверь и, устремившись в комнату, чуть не споткнулся о широкую железную койку. На койке лежала голая женщина. Ее ноги были прижаты к животу, руки закрывали голову, рыжие волосы грязным путаным клубком лежали на матрасе, запятнанном высохшей кровью.

В комнате пахло камфорой, запах этот, как понял Липпинкотт, исходил от мази, которая блестела на четко вырисовывавшихся на ее боках шрамах от ударов плетью. Липпинкотт внезапно почувствовал сострадание к этому существу и собирался уже уйти из комнаты, может быть даже выкупить эту девушку и подарить ей свободу, когда она, выглянув из-под своих сложенных рук, и, увидев перед собой человека с коробкой, медленно поднялась с койки. Увидев ее молодые забрызганные засохшей кровью груди, он пришел в неистовство, а когда она послушно направилась к грязной, измазанной кровью стене и подняла руки к железному крюку, Липпинкотт задрожал от возбуждения. Он подергал цепи на ее запястьях, потом вдруг бросился к коробке и схватил плеть, стиснул ее в руке так, будто боялся, что кто-то может ее отобрать.