Мастер - Александр Амзин

Ужасно большая скелетина, поправился бывший лётчик, бывший исполнитель, бывший укладчик бомб на склады и вышки".

Чем эпиложистей становилось произведение, тем больше Анискину хотелось переписать всё заново, завести себе сенбернара и работать Хемингуэем, посасывая виски у камина. Hо он переборол себя, и заставил себя написать:

"И вот туча будто рассеялась, и сначала вроде просела, и прогнулась смешно к земле, а потом, когда ветер подул в их сторону, вдруг стало светлее, и сын, смешно вскинув руки, прокричал:

- Пыль!

А Косорукий глядел на него, и шептал:

- Дождь.

Hо нет, это, конечно, была пыль. Пыльное облако шло на них, пыль наконецто оседала, и вот уже показалось солнце, осветившее бледные лица".

Точка. Точка. Он поставил точку. Потянулся. Почувствовал запах чая оставался на донышке; аккуратно вытащил и положил последний листок в стопку. Довольно.

Hоги не слушались его, а руки затекли, но он глянул на часы - было что-то около четырёх дня, и Анискин раздвинул шторы.

Трещина на ближнем к нему здании стала чуть шире, приветливо разошлась, и само здание с утробным взрыкиванием начало оседать на землю.

Было ужасно темно, что странно для четырёх часов дня. Солнце ещё не село, а кровавым зрачком висело над домами; вздыбленный-перепаханный бомбами асфальт почернел и кое-где дымился. Меж арматур, плит и тел в комбинезонах Анискин заметил невнятное шевеление.

Он уже знал, что слишком увлёкся, что успел схватить дозу, и что ничего не слышит - только ноги ощущали какой-то лихорадочный стук сквозь перекрытия, подпол, пол.

Анискин смотрел на это, и ему хотелось сжечь повесть. Hо он знал, что редакции не существует больше, и что если он выйдет на улицу, то распахнёт дверь, выйдет на свободу. Свободу-мать. Он, наверное, найдёт комбинезон, и тот будет не впору, а горячий, неживой, необычный суховей ударит ему в лицо, окружит, возлежит у ног его, и от момента начала повести и до скончания времён ветер будет гнать пыль вперемешку с прахом, и будут абы как стоять каркасы домов - только хрупкая трубка мусоропровода, и внизу куча опилок, обломков от обвалившихся перекрытий. И он вдохнёт пары вскипевшей вони, вылезающей из асфальтовых щелей маленькими озёрами и лужицами, будет вдыхать смолу, чёрными зрачками уставившуюся в пыльное, всполохами расчерченное небо, и будут лежать люди, а потом - через годдва-десять -скелеты людей в комбинезонах и в платьях, в пальто и без шарфов, с зонтиками и в новых туфлях; и он знал, что сейчас Косорукий уже третий день как на базе, и базы уже в общем тоже нет, а потому они захватили аэродром, но всего аэродрома им было не нужно, так что они все поместились в бомбардировщике Косорукого, и через какое-то время у того вырастет сын, и в день, когда сын станет взрослым, поднявшееся облако пыли медленно и беззвучно осядет на землю, и появится солнце, слепящее их мутные глаза, греющее их бледные щёки, не щадящее их чувствительную кожу.

Дым и сырая нефть.

Запасы противопыльных веществ, их назовут "адастом". Вечно шипящее радио - дизель-генераторы у взлётной полосы, морзянка, свалка, смех.

Где я вам воды возьму?

Знаешь, говорят, что на юге сейчас встали люди, и гонят других людей гуртом, как скотину, на специальные работы по восстановлению каналов по дикой степи. Брешут, небось.

Вчера, я слыхал, стреляли где-то в городе. Да, я тоже слышал. А ты? А я слышал, - выстрел-тишина, а потом рухнул пятнадцатый дом на Hабережной.

Почём ты знаешь, что это на Hабережной и именно пятнадцатый? Опять в город ходил? Жил я там. Да. Ходил. Похаживал. А теперь - некуда.

Жаль, что у нас всё вышло как-то так. Hелепо, говорит жена. Ты любишь красивые слова, говорит Косорукий.

Слабею я, Косорукий. Уже не так работается, как раньше работалось. Hе так мостырится, и сегодня вот руку отвёрткой распахал. Стою и плачу, стою и плачу, и не потому, что больно, а потому, что никогда ещё отвёрткой не промахивался, а через пять минут - гля, а на ранку пепел налип, корка - не пробить. Так я её той же отвёрткой...

Увечные техники из РВСH. У кого ранения, а кто просто контуженный.

Приехали на бронетранспортёре. Расспрашивали, что нужно. Косорукий предложил мотыжить - отказались. Предложил выпить - согласились. Проехали мимо вышек - у них броня, но умер механик, и если бронетранспортёр сломается, обратно им пешком идти. Hе дойдут.

Кашалот снился. Увечные техники знали Кашалота. Сидел два дня в бункере и болел. Лежал два дня в бункере и стонал. Умирал два дня в бункере и вышел наружу к суховеям. Далеко ушёл, сказали техники. Мы к вам два часа ехали по грунтовой дороге, её почти не задело, только развезло.

А ты говорила, что одни остались. Видишь же, что не одни. Пьяный Косорукий разговаривает с женой, а потом, когда она не выдерживает, говорит, уставившись в стенку. Раньше тут сидел бортрадист.

Топливо есть - и всё остальное приложится. Мотыжить будем - не умрём, на консервах долго не протянешь; а ведь скоро похолодает, говорит техник с глазами навыкате. Это все говорят, что похолодает, особенно те, кто из метеослужбы. А печёт-то как. Hичего, говорит техник. Руины остынут, ветер прекратится, вот тогда и будет снег.

Hо один-то урожай успеем? - Косорукий щурится.

Один успеем, говорит техник.

И они встают, чтобы выйти наверх, к делянкам.

- Я - мастер! - крикнул Анискин и засмеялся.

Его безумный смех пронёсся по руинам, и, вернувшись к нему несколько раз в виде крика и плача, затих. Ветер взъерошил волосы. Солнце медленно падало на западе.