Мемуары Мартынова - Зинаида Гиппиус

Должно быть, со стороны взглянуть – было это комично. Взъерошенный мальчишка, в исступлении, уверяет длинного влюбленного студента, что «все знает»… что?

Но студент не со стороны смотрел, – и не засмеялся. Я видел, как глаза его до самых краев наполнились слезами: а дальше уж ничего не видел, потому что он охватил рукой мою голову и прижал меня к себе, к своей тужурке. Там, в темноте, где пахло теплым сукном, я и плакал неслыханно-блаженными, всеразрешающими, всерастворяющими слезами. Так я потом плакал только во сне.

Что же еще?

Сашенька, после этого, перестал бывать у нас, сразу, – как отрезал. Я не только не огорчился, а ходил именинником. Ведь так и хорошо, так и нужно, чтоб «все стало хорошо». Потом Вова раз сказал: «А Сашенька-то в Петербург перевелся! Видел его перед отъездом: очень веселый, и, вообрази, Надежда, велел Ваньке нашему кланяться. О тебе – ни слова!»

Ненавистная Надя только плечи вздернула. Она через год вышла за своего Гатмазова, который, еще через год, – ее бросил. Ну, да что о ней!

А Сашенька – я только потом, вдолге, это с ясностью понял, – был в тот день на краю самоубийства. И я его спас. То есть, конечно, конечно, не я! Любовь, сама.

II. Скандал

– Никак не могу прийти в себя! Этот молодой человек – это Ваничка? Я помню маленького болезненного мальчика… И вдруг передо мной – молодой гвардеец…

– Да, вытянулся, – сказала мама, вздохнув. – Гимназию кончил, слава Богу, хорошо, теперь, с осени, на математический. Да еще филологический хочет захватить; не знаю уж, что будет, не слишком ли…

Мама всегда теперь была или в кислых, или в панических настроениях.

Разговор происходил на круглом балконе нашей дачи, старинного барского домика, где мы жили по летам очень давно, с тех пор, как я себя помнил. Мы его считали почти своим. В имении был и настоящий барский дом – дворец, с белыми колоннами, почти всегда пустой: владельцы наезжали редко. С нашим деревянным домом он соединялся громадным парком, из-за деревьев его и видно не было.

Я совсем не помнил эту даму, Магдалину Кирилловну, которая уверяла, что помнит меня «болезненным мальчиком», а что теперь я похож на гвардейца. Смутно знал, что она какая-то очень дальняя мамина родственница, или что-то вроде. Слышал (все в последнее время), что после развода она уехала из России. Шесть лет прожила в Париже. Теперь вернулась, по делам, в Москву. Время стояло жаркое (июль), и мама позвала ее к нам погостить.

Дом наш велик теперь, когда нет ни Нади, ни Вовы: только я, да мама, да вечный дядя Одя, старший мамин брат, генерал в отставке: из него уже песок сыплется, ноги ходят криво. Он большей частью строго, почти грозно, молчит, и, конечно, далеко не все понимает.

Гостья оперлась полным, голым локтем о перила балкона.

– Ах, как мне нравится ваша «глушь»! Cela me repose[1]. Как хороша эта зеленая полянка, уходящая вниз, и эти столетние деревья парка за нею! Ваничка, – обернулась она ко мне, – вы должны мне здесь все, все показать. Вы много, конечно, гуляете?

– Он все нынче верхом, да верхом… Новое увлечение, – сказала мама. – На грех только управляющий лошадей ему дает, молодые…

Магдалина Кирилловна даже подскочила.

– О, как чудесно! Я обожаю верховую езду! У меня нет амазонки, но здесь, в глуши, можно в чем угодно. Ваничка, вы будете моим кавалером?

Конец ознакомительного фрагмента.

Сноски

1

Это мой отдых (фр.).