По ту сторону Псоу - Сергей Катканов

— В санаторий в Пицунду хочешь?

— Нет.

— А что тогда хочешь?

— Хочу границу перейти (на языке так и вертелось: «Хочу незаконно перейти государственную границу»).

— Это будет стоить триста рублей. Ты дашь нам свой паспорт, а через 5 минут мы тебе принесем справку о том, что у тебя родня в Абхазии. Ты дашь три сотни и спокойно переходишь границу.

— Но я только что говорил пограничнику, что у меня нет родни в Абхазии.

— Это наши проблемы.

— Я задумался на минуту, прекрасно понимая, насколько рискую. Если я отдам паспорт чужим людям, через минуту мне могут просто предложить выкупить его штук за пять, а ни о какой справке и речи не пойдет. Или еще веселее: пограничник резонно скажет, что справка липовая, под этим предлогом посадит меня в кутузку, а там из меня без проблем можно будет вынуть все деньги до копейки. Не торгуясь. Кавказец заметил, что мое «чело печать высоких дум несет» и сказал: «Если думаешь, что обманем, сделаем так: даем тебе справку, а денег пока не просим. Ты переходишь границу, а твоя жена остается здесь. Когда она увидит, что ты уже в Абхазии, заплатит нам».

Этот вариант порождал новые, вполне понятные риски. Но стиснутые зубы — плохой советник (ох, не люблю я себя, такого). Отдал паспорт, вскоре получил его обратно со справкой («сестра в Гаграх») и, оставив жену чуть ли не в заложницах, двинулся к погранпосту с полным комплексом ощущений уголовного преступника. Офицера на посту не было. Очевидно, пропускать меня, только что не пропустив, было бы уж очень паскудно. А солдатик вполне удовлетворился моей липовой справкой.

Шел по мосту. Пересекал границу. В висках стучало, каждую секунду ждал окрика в спину: «Эй, стой». Но вот уже показались абхазские посты. Абхазские пограничники были подчеркнуто дружелюбны и ни к чему не придирались. Вроде бы как «свои». А те, за спиной, в форме русской армии, они… чьи? Теперь я уже не знал этого. Я был на абхазской земле. И жена, слава Богу, вскоре догнала меня. Мы пошли на автобус до Нового Афона.

Это был 1999 год. И вот в 2001‑м мы снова пересекаем границу на Псоу. Свободно, безо всяких справок и проблем. Как всё, оказывается просто, и зачем тогда было глумиться над людьми? Мои спутники смеются: «А тебе не кажется, что ты своей публикацией границу открыл?» «Нет, — говорю, — не кажется. Но то, что это сделали мы, журналисты… Может быть».

Монахиня

Старая, согбенная монахиня, стояла у входа в автобус, который должен был отправляться на Сухум через пару минут. Она просила шофера, чтобы он ее, безденежную, бесплатно довез, но тот отмахнулся, отказал. Удивительная монахиня даже не пыталась уговаривать шофера, но все–таки не отходила от дверей автобуса. Опираясь на палочку, она всем своим видом являла невозмутимое спокойствие, словно все эти границы, деньги, автобусы, для нее как бы не существовали, то есть были несущественны, призрачны. Она не сжимала зубы, не суетилась, озабоченная дорогой, ни о чем как будто не переживала. Просто она тихо и мирно была уверена, что всё будет нормально. Так путешествуют с Богом.

Жена шепнула мне: «Давай заплатим за нее». Мы уже любили старенькую монахиню, которую и видели–то две минуты. Не раздумывая, сунули за нее шоферу две десятки. Она поблагодарила: «Да воздаст вам Господь всемеро».

Глазницы войны

Рейс до Нового Афона был для меня страшен. Природа — райская, но великолепные особняки, санатории, пансионаты были раздолбаны, разбиты, раскурочены. Тотальная разруха, сплошные руины, на десятки километров они тянулись вдоль дороги, выворачивая душу наизнанку.

Никогда ранее не доводилось столь явственно заглядывать в глазницы войны. Что же произошло? Прекрасные здания рождаются в человеческих душах, прежде чем воплотиться в камне. И руины тоже рождаются в душах, прежде чем начнет пазгать дальнобойная артиллерия. Руины — материальное воплощение человеческих страстей. Любой войне предшествует очень простая вещь: несколько политиков мрачно стискивают зубы и в голове у них начинают вертеться фразы типа «во что бы то ни стало», «любой ценой»… Вспомнил себя на мосту, вспомнил старенькую монахиню…

Белый лебедь

На Новом Афоне мы довольно быстро сняли жилье[1] и пошли поужинать в единственное здесь кафе. Оно было очень красивое, на острове посреди пруда. Мы заказали шашлыки и, развалившись в пластмассовых креслах у самой воды, устало и опустошенно рассматривали двух чудных белых лебедей. Поневоле вспомнились строчки из песни: «А белый лебедь на пруду качает павшую звезду, на том пруду, куда тебя я приведу». Я улыбнулся первый раз за этот день и сказал жене: «А все–таки, Лариса, я привел тебя на этот пруд».

Пустыня на море

Мы шли вдоль нескончаемого новоафонского пляжа. Под ногами хрустели причудливые ракушки. Сначала мы собирали их, а потом надоело, их было здесь слишком много. Я никогда не видел пляжа, усеянного ракушками. Обычно отдыхающие быстро разбирают их на сувениры. Но здесь лишь изредка встречались группы людей, на километр их набиралось не более десятка. Люди почему–то боятся отдыхать на этом великолепном участке Черноморского побережья. А потому ракушки постепенно разбиваются в крошку, так и не дождавшись встречи с восхищенной ручкой ребенка.

А море было очень чистым, не как на загаженных шумных курортах, где о такой прозрачности воды только мечтают. Там за чистый участок пляжа платят. Здесь уже за всё заплачено. На берегу очень тихо, спокойно. Можно подолгу лежать у кромки прибоя, да так и не увидеть ни в одну сторону ни одной человеческой фигурки. Изредка над головой пролетают боевые вертолеты с красными звездами. Должно быть, абхазские пограничники[2]. Можно не сомневаться, что подвесные пулеметы заряжены боевыми, но от этого только спокойнее. Это свои.

Тарковщина

Нам с женой всегда было скучно часами плавиться на солнце на одном и том же месте. И мы бредем вдоль пляжа, пока не упираемся в заборчик из ржавых прутьев. Огромная дыра в этом сооружении лишала его всякого смысла. Однако, за этой условной преградой не просматривалось уже вовсе ни одного человека…

Да, за заборчиком все было немного по–другому: берег почище, галька вроде бы даже благороднее. А вдоль пляжа тянулся парапет, который был отделен от трассы, параллельной морю, уже солидным бетонным забором. Этот парапет поневоле заставил вспомнить «Сталкера» и соответствующее словечко «тарковщина».

Великолепные дорожки явно были созданы для того, чтобы выметать их три раза в день. Но они не были выметены и, одновременно с этим, не были замусорены людьми. На них лежала печать естественной природной заброшенности, словно люди решили оставить свой сад.

Пальмы всех мыслимых разновидностей, олеандры, магнолии, невероятные агавы, более всего нас поразившие, все это было высажено с великолепным искусством и разнообразием, но здесь давно уже всё росло, как хотело, вроде бы ни для кого и ни для чего. Отделанный добротным кафелем бассейн, очевидно, уже забыл, когда его наполняли водой. Маленькие помещения были полуразрушены, но не разбиты до полных руин. Кое–где висевшие замочки, намекали на возможные встречи, а с кем — неизвестно. Эта «зона», как у Тарковского, не сулила исполнения желаний. Здесь впору было искать «аленький цветочек», но интуиция шептала, что, при обнаружении, срывать его не стоило.

Три дня гуляли мы по этому саду, райско–бесхозному, купались в море. Хотелось остаться здесь навсегда, но та же интуиция нашептывала: так не бывает.

Однажды я залез в море и увидел, что с парапета мне что–то кричит молодой парень в гражданке. Из–за прибоя я не мог расслышать его слов и подумал, что если у него серьезная тема — подойдет сам. Вскоре он действительно спрыгнул с парапета и направился ко мне. Только теперь я заметил у него в руках автомат наизготовку. Довольно спокойно, хотя и немного раздраженно он спросил:

— А в другом месте нельзя купаться?

— Можно и в другом, — ответил я как можно дружелюбнее, и мы с женой стали собирать свой пляжный скарб. Люди с заряженным оружием, как правило, не любят ни расспросов, ни дискуссий. Но страха у меня почему–то не было. Человек в мирном городе открыто носящий автомат, не может быть бандитом. Это был, очевидно, чей–то охранник, вполне удовлетворенный нашим скорым исчезновением. Ведь мы же не покушались на «аленький цветочек», к тому же мы — русские, то есть «свои».

Дерёвня

В Абхазии утром нас будили петухи с явным русским акцентом. Известно, что птица эта орет очень рано и, перевернувшись на другой бок, я ворчал: «Дерёвня». Вечерами заливались лягушачьи хоры, заставляя вспоминать о глухих уголках Вологодчины, и мы опять улыбались: «Дерёвня». А вот однажды, вернувшись с прогулки, мы услышали от своей хозяйки, что нас видели там–то и там–то и не надо бы нам туда ходить. Мы с женой действительно лезли всюду где могли, но поразило нас даже не дружеское предостережение, а то что мы еще не вернулись, а хозяйка уже знала, где мы были. Зайдя к себе в комнату, я опять невольно расхохотался: «Дерёвня». А ведь и правда, только в русских деревнях так зорко и внимательно отслеживают немногочисленных приезжих.