В отцов - Надежда Лухманова

— Не поедешь со мной? Почему? Ведь, ты знала, Наташа, уже год тому назад, что я решил, кончив университет, поступить в путей, ты одобряла. Как раз к тому времени, как я кончу, начнётся постройка большой железной дороги на наших окраинах, я сразу получу место на родине…

— Ты туда поедешь со мной?

Столетов откинулся на спинку кресла.

— Туда — на родину!?

— Прошу тебя, Стёпа, погляди на дела так: вот перед тобой сидит женщина, четыре года бывшая самым близким тебе человеком, т. е. прямо часть твоего ума, души и тела. Так вот, пришла минута, когда надо одно отделить от другого, т. е. забыть о женщине и говорить только с равноправным человеком и говорить так вот: взять и раздвинуть двумя руками сердце, чтобы всякую таящуюся там мысль можно было прочесть. Можешь так говорить со мною?

— И ты также будешь говорить?

— Да, также, без личной обиды, без женского взгляда, даю тебе слово…

Столетов закрыл лицо руками, минуту как бы сосредоточился, затем, отняв руки, протянул их на столе.

— Попробую — спрашивай.

Наташа протянула свои и крепко сжала в них его руки.

— Стёпа, можешь ты жениться на мне?

Руки Столетова вздрогнули, ему хотелось крикнуть: «Ага, этого я ожидал, вот они женские расчёты!» — но он вспомнил только что заключённое условие, которое подчеркнуло бы пошлость этого восклицания, и, помолчав, ответил:

— Я об этом не думал.

— Когда мы сходились — да; я верю, что ни ты, ни я не думали об этом, но теперь, через четыре года, когда нам предстоит разлука…

— И теперь не думал…

— Так подумай и отвечай: можешь ты жениться на мне?

— Не могу, уже потому, что нас не повенчает ни один поп: при разводе ты приняла вину на себя и по закону не имеешь права венчаться второй раз.

— Ты это оставь! Жена Охлопова поступила так же, как и я, чтобы освободиться от человека развратного, больного и при этом ещё идиотски самолюбивого, она приняла на себя вину. У неё тот же паспорт, но Охлопов женился на ней, нашёл попа, который венчает, а её дело уладить было труднее: её муж жив, а мой уже умер. Значит, дело не в том, обвенчают ли нас, а опять в том: женишься ли ты на мне?

— Ты старше меня на восемь лет… — Столетов выговорил это и в упор посмотрел на Наташу; он думал, что нанёс ей как женщине самое тяжёлое оскорбление.

— Верно, но ты разницу эту заметил ли хоть в чём-нибудь, в течение этих четырёх лет?

— Нет, конечно…

— Между тем, ты знал её всегда; с первого дня нашего знакомства я не скрывала от тебя ни мои годы, ни моё семейное положение.

— Если ты хочешь знать правду, то тогда я был так влюблён в тебя, что не слушал именно потому, что не сватался за тебя, и, знакомясь с тобой, не подходил к тебе как к девушке, которой делают предложение, а как к женщине, испытавшей любовь и понимающей, чего от неё ждёт влюблённый человек. Может быть, если бы ты тогда спросила меня как теперь: женюсь ли я на тебе, я сразу ушёл бы и не вернулся.

— Очень может быть… Я тогда и не имела права этого спросить у тебя; я хорошо понимала, на что иду, но теперь, когда мы прожили вместе четыре года, я вправе подумать, что мы уже не влюблены друг в друга, но любим, уважаем и привязаны настолько, что не захотим расставаться…

Столетов молчал; ясно было, что мысли эти не приходили ему в голову, и что впервые он углубился в этот вопрос.

Наташа посмотрела на него и продолжала:

— Ты несколько месяцев бывал у меня каждый день, и ты знал, что тогда я не была влюблена в тебя; ты нравился мне как молодой, неглупый, красивый; сходиться с тобой я не думала, но — твоя молодая влюблённость, твои шутки, слова, просьбы, слёзы мало-помалу размягчили моё сердце, я поняла, до чего я одинока, до чего бессмысленно мои дни распределены на конторские занятия и одиночество в часы отдыха от утомительной, скучной службы. Ты должен же понимать, что холостая жизнь женщины совсем не то, что холостая жизнь мужчины. Ведь наше холостое существование — безусловно монашеская жизнь. Чем порядочнее женщина, тем более она стеснена всюду: одной неприлично да и тоскливо, а тех случайных встреч, о которых на другой день мужчина и не думает, у неё не может быть, потому что уж таков закон природы, или жизни, или, вернее, — женского естества, что такие встречи загрязнили бы не только её тело, но и ум, и душу; женщина не может считать мимолётную связь «эпизодом», это непременно падение. Ведь, падших мужчин нет, а женщины становятся падшими, и это не простое слово, — нет — это факт: женщина падает, когда отдаётся без любви, просто — при случае. Я жила совершенно одиноко, монотонно, серо… Ты встретился… полюбил… Сперва я была только польщена тем, что вот такой молодой, сильный, здоровый остановил свой выбор именно на мне; потом сердце моё согрелось, забилось… откликнулось… само запросило любви… Мы сошлись. Я знала, что кончив курс, ты уедешь на родину, но передо мной были четыре счастливых года. Ведь, мы были счастливы? Но, вот, они прошли, и мы должны расстаться.

— Но почему же, Наташа, почему мы должны расстаться? Ведь, я не уезжаю в провинцию, не начинаю карьеры, которая там, конечно, немыслима для человека, стоящего, что называется в фальшивом положении. Мы едем в Петербург, и перед нами ещё несколько лет той же студенческой жизни, полной свободы.

— Я смотрю на это иначе. Если теперь мне надо всю мою справедливость, весь мой ум, чтобы понять и простить тебе нежелание связать со мною твою жизнь после прожитых лет, то как же я буду на это глядеть ещё спустя три-четыре года, когда я уже так сживусь с тобой, что оторваться буду не в силах? Теперь, ты видишь, я не плачу, мало того, я прямо говорю тебе, что оправлюсь, буду жить, снова примусь за труд, может быть, придёт время, я даже в состоянии буду дружески встретиться с тобой и сказать спасибо за прошлое счастье. А кто мне поручится, что через три года я буду такая же? Что, если мои нервы тогда не выдержат; оскорбление покажется слишком сильным?

— Оскорбление!?

— А ты думаешь, это не оскорбление, что человек меня любит, живёт со мною восемь лучших лет своей жизни, но только потому, что он ещё за эти года считает себя школьником, не ответственным за свои поступки перед родными и обществом, но вот, он кончит учиться, войдёт в настоящую жизнь, сделается настоящим человеком и бросит свою любовницу вместе со своей студенческой формой, из которой вырос, и со всеми глупыми, юношескими мечтами, которые, по своей наивной честности, неприменимы в практической жизни.

Столетов тёр лоб, тёр руки, у него был какой-то сумбур в мыслях и чувствах.

— Надо же понимать вещи, как они есть; надо же иметь благоразумие!

— Ну, вот, оно у меня теперь и есть… Простимся!

— Теперь? Да разве я к этому был подготовлен? Разве так можно? — он глядел в её глаза: в них было много муки, но никакой затаённой мысли он в них не нашёл.

— Как же ты будешь жить? Чем?

— Я сама ещё этого не знаю…

— Однако, это очень существенный вопрос…

— Ты заставляешь меня о нём думать?.. Изволь, я буду говорить, но не то, что я решила, так как повторяю, я ни о чём подобном не думала, а то, что мне сейчас приходит в голову. Эта квартира заплачена тобою до сентября, когда кончается контракт; мы с тобой уже говорили о том, что надежды мало на то, чтобы сдать её. Мебель есть и моя, и твоя… Так как ты в деньгах не нуждаешься, то и оставь мне эту квартиру так, как она есть. Моих золотых вещей, серебра, ну там всякой дряни, если продать, можно выручить 200–300 рублей. Я выпишу сюда сына, и так как отец его умер, то опекуны не помешают мне воспитывать его там, где я живу. До сентября — или найду жильцов на две комнаты и в состоянии буду сохранить эту квартиру, или же я продам всю обстановку, что опять-таки даст мне небольшую сумму, найму себе с сыном комнату и снова начну служить. Та же контора или опять даст мне работу, или отрекомендует меня в другую. Иных проектов у меня нет!

— И ты твоё решение не изменишь?

— Не изменю, Стёпа, потому что не мо-гу, не мо-гу!

Она встала и сложила руки.

— Я не хочу страдать, я не хочу, чтобы жизнь изломала меня, теперь я не бегу за тобой, я говорю тебе: «Прощай!» и ты видишь меня здоровой, сильной, крепкой женщиной, ты меня видишь человеком, а поеду с тобой в Петербург… — она вздрогнула и махнула рукой, — ой, как этой страшно! Ведь, произнесённых слов назад не воротишь, и вот этот же твой отказ жениться на мне будет грызть меня там, в новой жизни день и ночь. Срок нового студенчества будет для меня сроком человека, посаженного в тюрьму до казни; я буду каждый день спрашивать себя: «Сколько же ещё осталось? Когда же наступит день окончательной разлуки?..» Боже, избави! Кто за себя поручится? Может, я тогда возненавижу тебя, дойду до отчаяния, потому что… Пойми же, Стёпа, если ты теперь уговоришь меня переехать с тобой в Петербург, то у меня в душе будет жить надежда… Я с ней буду засыпать, с нею буду просыпаться и всё буду ждать, когда ты сам скажешь мне: «Обвенчаемся!» Нет, нет! Жить хитря, скрывая, переходя от надежды к отчаянию, я не могу!.. Простимся… ради Бога, простимся теперь!..