Счастливый Кит. Повесть о Сергее Степняке-Кравчинском - Магдалина Зиновьевна Дальцева

малознакомый человек, показалась бестактной. Есть незаживающие раны. Гуденке не ответили, и все трое надолго замолчали.

Тем временем на самодельный дощатый помост выбежали девушки в косоклинных сарафанах, в расшитых бусами кокошниках. Пышные белые рукава при каждом движении взлетали, как крылья. Не зря называют русских красавиц лебедушками. За ними выстроились парни в кумачовых косоворотках, седенькие балалаечники тащили стулья.

Последние томительные минуты ожидания, и хор грянул «По улице мостовой». Сильно, широко зазвучали молодые голоса под низкими сводами. Хотелось подпевать. Степняк шептал про себя: «Шла девица за водой, за холодной ключевой...» Потихоньку притопывал ногой. Подумалось, что просторная, торжественная эта мелодия будто создана для национального русского гимна, и удивительно, что Глинке, великому Глинке, это в голову не пришло. Тут и ширь русских степей, и неторопливое достоинство русского простолюдина, и величавая поступь той, что «коня на скаку остановит», и озорные отголоски «Камаринской».

А чистый протяжный альт затянул совсем другое — «Как задумал сын жениться». Щемящую песню о том, как «отец сыну не поверил, что на свете есть любовь». Вся российская покорность, бесправность, от татарских ханов до пьяного урядника, трепетала и ныла в этих звуках. Смогут ли понять ее безысходность англичане, собравшиеся тут? Ведь сын-то «взял он шашку, взял он остру и зарезал сам себя». Это же не Вертер, не мадам Бовари, по-ихнему — совершенный дикарь, да и по сути — ледащий парнишка из какой-нибудь «Неурожайки тож».

Он поглядел вокруг. Публика как в англиканской церкви. Сидят с приличным случаю скорбно-достойным видом. Даже Шоу слушает с непроницаемым лицом, закинув голову, распушив веером рыжую бороду. А и поняли бы они, что толку? Глеб Иванович Успенский, переведенный на английский, глухо прошел. Скучным показался.

Аплодисменты раздались, однако, довольно дружные. Это, конечно, еще не значит, что поняли и понравилось. Публика собралась либеральная, готовая поддержать любое филантропическое начинание. Сбор от концерта предназначался в Фонд вольной русской прессы. Нельзя не оценить такую поддержку, а все вспоминается, как недавно высказался Бернард Шоу: «Филантропы — это паразиты, живущие нищетой».

Но все посторонние соображения, воспоминания, рассуждения мгновенно выветрились, забылись, когда глубокий, низкий женский голос не то пропел, не то сказал: «Матушка, что во поле пыльно?» Он никогда не слышал раньше эту отчаянно грустную свадебную песню. Да и сейчас не вслушивался в ее слова, а только в звуки густого, виолончельного, и тревожного, и покорного голоса. И с каждой минутой, как это всегда с ним бывало, когда искусство казалось совершенным, хотя бы и говорило о самом трагическом, в нем нарастала непобедимая, буйная радость жизни. Неудержимое желание спешить, мчаться, действовать.

Видно, не одного его взволновала эта неведомая певица. Зал грохотал от аплодисментов. Задвигались кресла, многие вскакивали с мест и хлопали стоя.

А когда старенький балалаечник в шелковой блестящей рубахе, выпущенной из-под жилетки, широким взмахом руки отбросил свой инструмент, вышел на авансцену и не но годам сильным голосом затянул «Вдоль по Питерской...», Степняк почувствовал, что больше невозможно сидеть тут безучастным, недвижным слушателем. Надо что-то делать, делать, не то задохнешься от избытка сил, закричишь от восторга...

Он встал и начал тихонько пробираться к выходу. Остановившись в дверях, оглянулся, увидел, как Гуденко потянулся было за ним, но Феликс удержал его, положив руку на колено.

По узкой безлюдной улице он быстро шагал, не разбирая дороги. Дождь недавно перестал, и после душного зала промозглая лондонская сырость показалась восхитительной. И черные шары дыма из множества каминных труб, низко клубившиеся над крышами, тоже были приятными, пушистыми, хоть рукой их гладь. Даже почернелые кирпичные степы домов, сейчас будто размытые легким туманом, виделись не такими уж угрюмыми, как днем. «По Тверской-Ямской, Тверской-Ямской...» — напевал он, немного задыхаясь на ходу, а дальше-то слова забылись. Понять невозможно, почему он мог шпарить наизусть «Кому на Руси жить хорошо», главами пересказывать Библию, страницами цитировать из «Капитала» и не помнил слов ни одной песни. Пел, повторяя слова за другими. Митяй Рогачев — вот кто знал все слова...

...Митяй Рогачев — тулупчик нараспашку, шапка на затылке, русые космы падают на лоб, косой ворот рубахи расстегнут, болтается на груди. Огромный, медвежеватый — вся стать былинного богатыря. А лицо российского мужичка-страстотерпца. Скуластое, в реденькой бороденке. В глазах непреходящая душевная боль.

Чтобы идти в народ, сеять в деревне разумное, доброе, лучшего товарища не найти. Пусть не речист он, не расторопен, ни в агитаторы, ни в организаторы не вышел. Скорее, он проповедник. Выла в его речах неожиданная нотка задушевной поучительности. Не поповской, не учительской, а как бы раздумье вслух человека, побывавшего в житейских передрягах.

Сто лет назад, а вернее, лет восемнадцать тому, еще в питерском кружке чайковцев, было принято решение ехать с Рогачевым в тверскую деревню Алексейково. Зима в том году была ранняя. Еще в конце сентября, когда на толкучке приценялись к подержанным тулупчикам, продавец сказал: «Кажись, Покров-то встретим на снегу». Сказал, как строчку из песни пропел. Запомнилось. И угадал. В середине ноября, когда отправились к знакомому крестьянину Петру Соболеву, с месяц как установился санный путь.

Петру Соболеву надлежало обучить их нехитрой науке бревна пилить. Потом предполагали пойти пильщиками по окрестным деревням. Зима — сезон пропаганды. Зимой у мужиков больше досуга, новое слово скорее дойдет до ума.

Есть ли что-нибудь грустнее хватающей за душу грусти ноябрьской русской деревни? За окном искривившийся черный ствол голой ветлы, обвисшее кружево тонких ветвей березы. Мутное зеркало застывшей лужи посреди улицы. Гуси, тяжело переваливаясь, боязливо ступают на лед. Ватное серое небо. Ватные валики оседающего снега в клинописи галочьих следов на перильцах крыльца. Тишина. Редко-редко проскрипят санки с хворостом по сухому снегу да вдалеке взвизгнет колодец... Увидеть бы, услышать еще раз в жизни...

Тогда, кажется, ничего этого не замечали. Днем до жгучего пота пилили, тесали, помогали Петру ставить пятистенку для старшего сына. Запах сосновых опилок острый, колючий. Запах только что выпавшего снега, запах только что вымытых полов, кислых щей в обед...

Работа, казалось, спорилась не потому, что так ловки были, просто счастливое ожидание примиряло и с неудачами, и с усталостью.

По вечерам при свете пятилинейки в чистой горнице с иван-чаем на подслеповатых окошках разговоры по душам.

Рогачев не умел уставать и к ночи становился возбужденным, словоохотливым, откровенным. До бесстыдства, как ему самому казалось. Рассказывал, что после первой встречи с питерскими рабочими в кружке Низовкина будто кожей почувствовал, что такое произвол, бесправие, власть хозяина. Вышел на улицу ошалелый, кипящий жаждой справедливости, жаждой незамедлительного героического поступка.