Берендеево царство - Лев Правдин

Чайная была расписана под мрамор. Сережка спросил:

— Как тебе наша работа?

Стараясь не глядеть на умопомрачительные черно-синие разводы, я тоже спросил:

— А ты настоящий мрамор когда-нибудь видел?

— О, сказанул! Это ж роспись, художество. У настоящего мрамора вид неинтересный, серый, из него только памятники на кладбище делать. А тут смотри, как играет, оторопь берет! Нет, не понимаешь ты настоящего художества. Оно, брат, такое должно быть, чтобы тебя вдарило, искра чтобы из глаз!..

От волнения разгорелось его пестрое лицо, маленькие неопределенного цвета глазки сами собой часто замигали. Слушать его было интересно и удивительно: он говорил совершенно то же самое, о чем с неменьшей горячностью толковали мои старшие товарищи по студии в Петрограде: о живописном решении сюжета и о бездарной фотографичности. Но там были художники, а тут полуграмотный парнишка с самым примитивным представлением об искусстве.

Меня только задел его снисходительный, поучающий тон и его уверенность в своей правоте. Я начал ему возражать и как-то его обозвал. Я не помню, как, наверное, обидно, потому что он сейчас же смазал меня по затылку и немедленно получил сдачи. Я очень удачно попал кулаком в его тонкий хрящеватый нос.

Размазывая кровь по щеке, он удивленно спросил:

— Ты чего же дерешься?

— А кто начал?

— Разве я дерусь? — еще более удивленно сказал он. — Я тебя учу. Меня знаешь как учили!

— Вспомнил. Теперь словами учат, а не кулаками. А кроме того, больше тебя знаю. Так что…

И я начал ему рассказывать о своей студии, о картинах, которые успел посмотреть, о скульптурах Летнего сада, о петергофских фонтанах. Слушал он жадно, не перебивая, и только иногда восхищенно вздыхал:

— Врешь!..

Потом я взял лист серой бумаги, карандашом и мелом за полчаса изобразил его самого. Тут он был убит наповал. Особенно его поразил эффект, который производили меловые блики.

— Слушай, а я так смогу?

— Учиться надо.

— Учи. Как хочешь. Все стерплю.

Его веснушки засверкали на побледневших щеках, потемнели остренькие глаза.

— Бей, только выучи, — страстно и требовательно повторил он, и было видно, что человек загорелся не сейчас, что в нем задета самая тайная и самая главная струна.

Приближалась осень, скоро идти в школу, а у меня, кроме тряпочных тапочек на веревочной подошве, никакой обуви не было. Такие тапочки шили тогда в каждом доме, летом они еще годились, да и то если сухо, а осенью в них не далеко уйдешь.

Мама где-то отыскала мои ботинки, которые, по ее мнению, еще можно было починить и это мог сделать только один сапожник в нашем селе, Парфирий Иванович Анциферов. Кроме него, никто не брался за такую работу, от нее отказывались все уважающие себя сапожники. Уважающие себя и совсем не желающие понять бедственное состояние клиентов.

Мне не очень хотелось нести в ремонт явную заваль, тем более, что я побаивался самого сапожника, который тогда на братской могиле говорил пламенную речь. Как я посмею к такому человеку лезть со своими ботинками?

Но деваться было некуда, и я пошел. Вот покосившиеся ворота, на калитке, прямо на серых от старости досках, намалеван черный сапог и под ним красной краской: «Анциферов». Все ясно: здесь и живет сапожник с такой фамилией.

Домик одноногого сапожника стоял в глубине двора, поросшего выгоревшей за лето желтоватой травкой. Так ставят обычно флигели при большом доме. Но тут не было никакого дома, а только один давно не беленный флигелек, сложенный из самана и покрытый замшелым тесом.

Во всю длину боковой стены большой, как веранда, навес, под навесом желтая, широко распахнутая дверь и тут же скамейка на двух столбиках, врытых в землю. Вдоль навеса росло несколько высоких кустов акации и сирени. Все три окна открыты, и на подоконнике крайнего, свесив во двор тонкие босые ноги, сидела девушка. Ее очень светлые волосы, похожие на струйки воды, вызолоченной закатом, стекали на плечи. Скрестив на груди руки, она шевелила пальцами, как бы играя ими в этом живом потоке.

Смотрела она прямо на меня, отчего сначала я смутился, а потом мне показалось, что она меня не видит: так безмятежен был взгляд ее глаз, обведенных темными кругами. Такие безучастные и в то же время горячие, расправленные глаза я видел только на старых иконах. От их взгляда нет спасения. Они все равно смотрят прямо в вашу душу, вселяя смутное беспокойство и противные мысли о непрочности жизни.

Вот так она и смотрела, как я иду по раскаленному полуденному двору, прижимая к бедру разбитые ботинки. Смотрела с таким оскорбительным безучастием, будто я ей смертельно надоел за эти считанные секунды. Хорошо, что я не успел придумать, что бы такое выкинуть в отместку, и поспешил укрыться от горячего солнца и от вгоняющего в дрожь взгляда в тени навеса.

Сапожник только на мгновение повернул свою лохматую голову, глаза его тускло блеснули. На мои ботинки он не взглянул, и я подумал, что, наверное, зря я их принес.

— Ты чей? — спросил он.

Я ответил. Тогда только он взял из моих рук ботинки и бросил их в угол на кучу обрезков. Продолжая работать, он долго молчал, потом безучастно спросил:

— Еще что?

— Больше ничего…

— Так чего ты ждешь? Придешь послезавтра.

Выйдя из мастерской, я опять остановился под навесом. «Может быть, она ушла?» — подумал я с надеждой и непонятным сожалением. Мне почему-то не хотелось, чтобы она уходила. Изумляясь такому повороту в своих мыслях, я вышел во двор.

Девушка сидела на прежнем месте, как будто подкарауливала, когда я выйду, чтобы немедленно прицепиться. Она пошевелила маленькими ногами, не достающими до земли, отчего казалось, будто она идет, слегка касаясь пыльной травки.

— Ты что-нибудь забыл? — спросила она.

Голос был негромкий и немного раздраженный. Может быть, ей неприятно оттого, что я рассматриваю ее ноги? Стою и, вместо того чтобы уйти, смотрю, как она ими покачивает.

— Нет, — ответил я, не понимая своей растерянности, — нет.

Она пожала плечами и проговорила тоже с некоторым недоумением:

— Стоит и раздумывает, как будто не знает, куда идти. Ты здешний?

— Нет.

— Я так и подумала, потому что ты говоришь все время одним словом.

Из открытой двери мастерской выглянул сапожник.

— Верка, ты с кем? — Увидав меня, он проворчал: — Я тебе сказал, когда приходить…

Что стряслось в мире за эти несколько минут, пока я был в доме сапожника?

За калиткой я с недоумением оглянулся и не узнал знакомую улицу. Все оставалось на своих местах, ничего не изменилось, и вместе с тем было так, как будто я вернулся после долгого отсутствия. Что же случилось?

Степь дышала на село жаркой пастью. Горячая пыль струилась вдоль пустынной улицы, как течение ленивой реки. Все как и было.

— Вера, — прошептал я, недоумевая. — Вера! — громко повторил я и засмеялся.

Все понятно — я влюбился. Что делать?

С чего начать новую жизнь, которая вдруг открылась передо мной? Этого ни у кого не спросишь, мужская гордость не позволит. Девчонки, те вечно лепечут друг другу о своих любовных волнениях. Да разве кто-нибудь может научить, что делать.

Тот небольшой опыт, который к тому времени я успел почерпнуть из классической литературы, намечал только один, но зато проверенный путь — любовное письмо. Все начинали так: Дубровский, Берестов, Евгений Онегин. У этого, верно, ничего не вышло, ну так сам виноват, проморгал. Начал писать, когда уже Татьяну перехватил «какой-то знатный генерал»… «Любви все возрасты покорны».

Значит, любовное письмо. Это ловко придумано. Во-первых, написать «Я вас полюбил на всю жизнь» не так стыдно, как сказать это же самое. Во-вторых, все можно заранее обдумать, и если что не так, то переписать.

«Любви все возрасты покорны». Вот именно, вот это мне и надо. Все возрасты. Это показалось мне откровением и рассеяло все мои сомнения. Четырнадцатилетние всегда думают, что именно возраст является единственной помехой на их жизненном пути.

Я так и напишу: «Все возрасты покорны». Лучше все равно не придумаешь, и, кроме того, эта глубокого смысла фраза сразу придаст письму солидность. Пусть поймет, что ее полюбил взрослый, много испытавший и несколько утомленный жизненными волнениями человек. Втайне именно таким человеком я себя и считал, а то, что мне еще так немного лет, в этом не моя вина.

Тут мне пришлось прервать мои размышления насчет того бедственного положения, в котором я барахтался, как щенок в луже, воображая, что попал в океан. Первая любовь, какая это прекрасная, какая желанная трагедия души!

Я уже слышу отдаленные звуки нашего духового оркестра, зовущего на комсомольский субботник всех честных граждан степного села Сороки.