Обитель любви - Жаклин Брискин

Слева от нее сотрясалась в рыданиях тучная пожилая леди. Это была мадемуазель Кеслер, гувернантка, уроженка Эльзаса. На ней была глухая и длинная вуаль, какие было принято носить у нее на родине.

Справа от мадам Дин стояла ее дочь. Девочка еще не выросла из коротких детских юбок. Держалась она очень прямо. Амелии Дин едва исполнилось пятнадцать, поэтому короткая вуаль, укрепленная на ее шляпке из итальянской соломки, была почти прозрачной. Внимание большинства собравшихся было обращено на нее. На Амелию взирали с любопытством. Прозрачная вуаль не столько скрывала, сколько, напротив, подчеркивала бледность тонких черт ее застывшего лица, по которому трудно было понять, хорошенькая она или нет. На этом лице читалось только одно чувство — скорбь. Скорбь и еще, пожалуй, твердая горделивая решимость сдерживаться, чтобы зрители, не дай Бог, не увидели ее слез.

Между родственниками покойного и толпой зевак стояли еще четверо людей, по виду одна семья: муж, жена и двое взрослых сыновей. Это были Ван Влиты, соседи почившего.

На донье Эсперанце Ван Влит, крупной и статной женщине, было черное шелковое платье с очень длинной юбкой. Платье было новым, хотя мода на такие прошла в прошлом десятилетии. Донья Эсперанца всегда предпочитала одеваться старомодно. Над безмятежным высоким лбом возвышалось нечто вроде шляпки, которая, как и все ее одеяние, игнорировала современные модные веяния: черные кружевные рюши, укрепленные на ободке, и черная атласная ленточка, скрывавшаяся под округлым подбородком доньи Эсперанцы. Из-под шляпки виднелись седеющие волосы, зачесанные высоким серебряным гребнем. Она походила на иностранку, хотя на самом деле была ею меньше, чем кто бы то ни было другой из присутствующих. Дело в том, что донья Эсперанца была урожденной Гарсия и принадлежала к роду, издавна владевшему Паловерде, огромным ранчо, которое протянулось вдоль бассейна реки Лос-Анджелес к самому океану.

Ее супруг, Хендрик Ван Влит, истекавший потом в своем сюртуке из шерсти альпаки, с высоким стоячим воротником, был тучным голландцем. По складу характера его можно было отнести к холерикам, и он был на полголовы ниже жены. Он неловко держал высокую шляпу в правой руке, на которой остались только большой палец и мизинец, а остальные три он потерял в 1858 году, когда при пересечении Панамы на него напала ядовитая змея. На лице Хендрика застыло выражение чопорной торжественности, и, надо отдать ему должное, в его голубых глазах не было и намека на радость. А ведь хоронили человека, который восемь лет назад едва не разорил Хендрика.

Между его сыновьями была довольно существенная разница в возрасте.

Старшему было двадцать четыре года. Его звали Хендрик Младший, но почему-то к нему пристало прозвище Бад. Все в нем выдавало самоуверенность в хорошем смысле этого слова: самоуверенность молодого человека, который всем обязан только самому себе. Его крепко сбитое, мускулистое тело излучало жизненную энергию. Ее подчеркивал резкий контраст между дотемна загоревшей кожей и сверкающими голубыми глазами, а также блестящими светлыми волосами. От отца он унаследовал, кроме того, крупный упрямый нос. Бад казался, и был на самом деле, энергичным и темпераментным. Его темперамент проявлялся и в области чувств. В общепринятом значении этого слова он не был красавцем, но именно по нему вздыхали многие девушки Лос-Анджелеса. Именно о нем они с трепетом мечтали... Родителям было известно, что он частый гость в заведении Карлотты. Однако до сих пор по городу не пробежало ни одного слушка по поводу его любовных похождений, поэтому его продолжали повсюду приглашать. В обществе он был желанным гостем. Сейчас на нем был деловой костюм с коротким пиджаком, который был ему к тому же узковат. Черный галстук был завязан изящным узлом.

Младший брат мало походил на старшего. Винсента Ван Влита назвали в честь деда — дона Винсенте Гарсия, но его редко называли по имени, а все больше, как и брата, по прозвищу: Три-Вэ. Ему было семнадцать лет. Он сильно вытянулся в последнее время и был шести футов ростом. Он еще не привык к этому и держался немного неловко. Три-Вэ напоминал мать: стройный, с мягкими черными волосами, волнами спадавшими с высокого лба, с удлиненным лицом и черными бровями. Лицо юноши от жары стало пунцовым. На нем был толстый костюм из черного сукна. Этот костюм, как и другую одежду, он брал с собой в Гарвард, куда ехал поступать. У него были тонкие черные усики, к которым он тоже явно еще не привык, потому что поминутно теребил их рукой, неотрывно глядя на девочку, стоявшую у могилы. В его карих глазах светилось искреннее сочувствие. Ему хотелось утешить ее. Но Амелия не смотрела на Три-Вэ. Она вообще ни на кого не смотрела.

— Засим предаем его тело земле, — бубнил священник. — Из праха восстав, в прах же и обратимся, уповая на воскрешение для вечной жизни.

Опустить гроб в могилу было некому. Толпа приглушенно обсуждала это обстоятельство. Лос-Анджелес был добрым городом, и даже последнему нищему до сих пор еще не отказывали в этой последней скорбной услуге. Из-за черного обелиска, шаркая ногами, выступили четыре старика из миссии Сан-Габриэль. Это были индейцы-могильщики. Чувствуя себя неловко в непривычно тесных сюртуках, они встали по двое по бокам гроба и, кряхтя, ухватились за серебряные ручки. Оторвав гроб от земли, они сделали шаг в сторону ямы, и тут один из могильщиков споткнулся о железную ограду фамильного участка Динов и не удержал свой угол гроба. Гроб резко накренился, и розы посыпались с его крышки. Изнутри донесся какой-то глухой звук, напомнивший, что внутри покойник.

По хрупкому тельцу девочки пробежала дрожь, будто кто-то вытянул ее кнутом по лопаткам. Прозрачная вуаль не могла скрыть, как зажмурились ее глаза и исказился полный нежный рот.

Три-Вэ судорожно сглотнул.

Индейцы вновь подняли гроб, и тело внутри вновь переместилось. Девочка стиснула кулачки и прижала их к груди под подбородком в извечном скорбном жесте.

Знойную тишину разорвал многоголосый одобрительный шумок. Толпа подалась вперед, люди спустились с взгорка, толкались, спотыкались о могильные плиты, бормотали что-то и вытягивали потные шеи, чтобы лучше видеть.

— Наконец-то она ожила, — громко произнесла какая-то женщина.

— Может, она уже не любит своего папочку.

— А за что его любить? Он пошел против воли Господа.

Амелия Дин убрала руки с груди и вновь приняла прежнюю горделиво-сдержанную позу, высоко вздернув подбородок и устремив взгляд сквозь тонкую вуаль в слепящее от солнца небо.

Истекая потом, старики-индейцы при помощи широкого кушака опускали гроб в яму. И вновь все услышали, как перемещается внутри тело усопшего. Гроб несколько раз ударился о стенки могилы, прежде чем лечь на дно. Поднялась желтая пыль. Старики вытерли темные морщинистые лица грязными рукавицами и взялись за лопаты. Эта работа была им хорошо известна. Сухие комья глины гулко застучали по крышке гроба. Пыль поднялась облаком из могилы. Мадам Дин прикрылась своим зонтиком, защищаясь от нее. Старая гувернантка отвернула лицо в сторону. Амелия даже не шевельнулась.