Летним вечером - Леонид Сурин

Пришла она к Игнату в избу, поздоровалась и говорит:

«Очень просим вас, Игнат Тимофеич, в школу прийти рассказать детям, как вы на пограничной заставе служили». «Хорошо, — отвечает Игнат, — приду».

Народу в школу набилось — семечку упасть негде. Не только ребятишки, старики пришли. Всем любопытно, что Игнат про свое геройство рассказывать будет. А о себе-то он почти ничего и не оказал.

«Дескать, сижу, — говорит, — за кустом. Вижу: ползет. Ну, я его тут и накрыл, привел на заставу. Вот и и все». — «Как все? — учительница даже руками всплеснула. — Ведь он же стрелял в вас, ранил, и вы потом в госпитале месяц лежали!.. Вас же командир именными часами наградил. Даже в газете про ваш подвиг писали!» — «Это к делу не относится, — говорит Игнат. — На границе не без этого».

Так от него ничего больше и не смогли добиться. А часы показал. Хорошие часы, с надписью: кому и за что, все честь по чести.

И вот стал я замечать, что Игнат тоже, как кончится в клубе кино, вместе с другими — за Нюркой. Сядет на лавочке и сидит, глаз с нее не сводит.

Я как-то не вытерпел. Встретил его днем в переулке и говорю:

«Что ты, дурень, на Нюрку глаза пялишь, на взбалмошную такую? Или тебе других в деревне нет? Вон Настя Бородина — не девка, а загляденье. Или вон учительница… Что ты слепой, что ли? Она, как тебя встретит, так аж с лица переменится, бедная: то покраснеет, то побелеет… Или не замечаешь, лопух ты этакий, что по сердцу ты ей? С образованием девушка, красивая, умная. Чем не невеста? У Нюрки и без тебя ухажоров хватает».

Нахмурился Игнат, брови сдвинул. «Не ваше дело», — говорит. Повернулся и пошел. Обиделся.

А Нюрка ему вдруг начала внимание оказывать. Другие-то парни злятся, ну ей по молодости и смешно это и интересно. А больше всех Алешка Звездин разозлился на Игната. Он, видишь ты, вниманием женским избалован, а тут неудача. Его и задело за живое. Встретил он раз Игната возле кузницы и говорит: «Ты, солдат, лучше к Нюркиной избе не ходи». — «Это почему же?» — «Потому. Не ходи, говорю, а то плохо будет».

Нагнулся Игнат, подкову старую, что под ногами валялась, поднял, ручищами своими согнул ее, будто прутик березовый, и Алешке под нос сунул. «А это видал? — спрашивает. — На, возьми на память».

Алешка, понятно, сам больше Игната задевать не стал, но остальных женишков незадачливых на Игната натравил. И собрались они его бить. Подкараулили вчетвером, когда он домой вечером шел. Как уж там все приключилось — того доподлинно никто не узнал. Только трое потом неделю с завязанными щеками ходили, все жаловались, будто зубы у них болят.

И начал Игнат после того случая ходить к Нюркиной избе один. Сядут возле избы на лавочку и сидят до первых петухов.

Сидел раз вот так Игнат, сидел, молчал-молчал да и бухнул: «Замуж за меня пойдешь?».

Всякой девушке лестно такие слова слышать, а Нюрка и тут будто ребенок. Песенку напевает, а сама сняла с шеи косыночку, на голову Игнату набросила и узлом по-старушечьи завязала. А потом отодвинулась, посмотрела да как захохочет.

На Игната же словно столбняк напал. Сидит, как очумелый, и платка с головы не снимает. Наконец, опомнился, сорвал платок, бросил и, слова не сказавши, пошел прочь.

Нюрка и сама тут поняла, что пересолила.

Любовь любовью, а у всякого парня тоже и гордость имеется.

«Игнаша! — кричит, — пошутила я, вернись!»

Только он не вернулся, а наутро решил из деревни уехать, чтобы Нюрку больше не видеть.

Мать в слезы: «Как так? Почему? Сколько лет из армии ждала, думала, хозяин в дому будет…»

Игнат на это ответил твердо: — «Не уговаривай, маманя, все равно уеду». И чуть свет — мешок на плечо и — на станцию.

В городе поступил он на завод, койку ему в общежитии дали, и стал наш Игнат городским. А про деревню не забыл. Каждый месяц деньги матери слал, делами колхозными интересовался.

Мать ему как-то в письме намекнула: дескать, Нюрка после твоего, отъезда ходит печальная, по вечерам из избы не вылезает и всех ухажоров своих разогнала и даже Алешку Звездина турнула. А как встретит, все, мол, про твое житье-бытье расспрашивает и здоровьем твоим интересуется.

Но Игнат материнским намекам этим не поверил. Посчитал, что хитрит мать, чтобы его назад в деревню вернуть, и в письмах про Нюрку и поминать запретил.

Так и прошло два года. Игнат к тому времени на заводе известным человеком стал. Одно только всем непонятно было: парень веселья всякого сторонится. По вечерам все больше в библиотеке сидит да книжки и газеты читает…

Взял как-то областную газету, смотрит, а в ней через две страницы заголовок:

«Они своим трудом укрепляют дело мира». И под этим заголовком — статейка про него и портрет его напечатан.

Игнату, понятно, радостно стало. Глянул на другую страницу: Нюрка с листа смотрит на него, улыбается…

А внизу под портретом подпись: «Знатная доярка колхоза «Красный партизан» Анна Ильинична Лукьянова, надоившая от пятнадцати коров по две с половиной тысячи литров молока от каждой».

Так вот они и встретились за эти два года только один раз, да и то на газетном листе.

Видишь, какие дела в нынешнее время случаются… Стали все замечать, что Игнат после той газеты неспокойный сделался и сна лишился. Встанет среди ночи и ходит из угла в угол и папироску за папироской курит… А тут вскоре начались по всей стране дела одно другого важнее. Никита Сергеевич Хрущев с докладом выступил. Стали лучших людей с заводов на деревню посылать.

Заводит с Игнатом беседу секретарь парткома: «Ну как, Игнат Трофимович, с постановлением январского Пленума ЦК ознакомились?» — «Ознакомился», — говорит Игнат. «Ну и что скажете? Вы, я слышал, сами из деревни?» — «Да, — отвечает Игнат, — все мои деды-прадеды землей жили, и меня, скажу откровенно, деревня к себе тянет». — «Так в чем же дело, — говорит секретарь, — поезжайте в село. Сейчас там такие, как вы, нужны».

Игнат даже засмеялся. «Да я, — говорит, — уже неделю заявление в кармане ношу, да отдать его не решаюсь. Боюсь, как бы за летуна меня не посчитали. Вчера из деревни в город явился, сегодня — опять в деревню».

Секретарь тоже засмеялся. «Нет, — говорит, — Игнат Трофимович, на летуна вы не похожи. А насчет деревни вы правильно решили. Поезжайте».

И появился Игнат опять в наших местах. Приехал он ранней весной. Снег на полях еще не совсем сошел, землю морозцем легким прихватило. Со станции до села шесть километров, а он и подводы не стал дожидаться, пешком пошел. А дорога, сам знаешь, возле МТФ петлю дает. И только Игнат мимо коровника прошел, как столкнулся нос к носу с Нюркой.

Увидела она его, побледнела, за березку рукой схватилась: «Здравствуйте, Игнат Трофимыч. С приездом вас».

«Здравствуйте, Анна Ильинична», — отвечает Игнат и мимо пройти хочет. А она ему дорогу загораживает. Глаза вниз опустила, кончик платка теребит.

«Вы меня за прошлое простите, Игнат Трофимыч. Молодая я была, глупая. Счастья своего разглядеть не сумела».

А у самой в глазах — слезы. Такие-то вот дела…

Афанасий замолчал, прислушиваясь. Издалека послышались шаги, потом до амбаров долетел женский смех.

— Концерт кончился. Из клуба народ идет, — сказал Афанасий и поглядел на дорогу.

Показались люди, едва различимые в сумерках.

Уже совсем близко заливисто, с переборами заиграл баян.

— Алешка Звездин играет, — усмехнулся Афанасий. — Ишь как с переборами выводит, шельма! Двадцать девять лет стервецу, а он все в женихах ходит. У-у-у, беспутная душа.

Две тени — одна высокая, мужская, другая пониже, женская — отделились от толпы.

— Дай-ка, Петрович, прикурить, — попросил мужчина густым, приглушенным басом.

Афанасий чиркнул спичкой.

Огонь на миг осветил крупное большелобое лицо и большие сильные руки.

Мужчина закурил и, попрощавшись, пошел к дороге, на ходу беря спутницу свою под руку.

Афанасий проводил их долгим задумчивым взглядом и, тихонько засмеявшись, повернулся ко мне:

— Знаешь, это кто?

И тут же пояснил:

— Нюрка с Игнатом… Из клуба идут.

Он покачал головой, усмехнулся. Потом вздохнул, должно быть, вспоминая свою молодость, и задумался.

Я взглянул на дорогу. Далеко на западе небо по-прежнему изредка вспыхивало мимолетным блеском зарниц и, хотя темнота стала гуще, еще можно было различить на фоне серого неба неясные фигуры людей. Вот они поднялись на пригорок, поравнялись с одинокой ветлой, росшей у самой дороги…

Темные расплывчатые очертания мелькнули раз, другой и растворились во мраке.

САША

Если взобраться с ногами на чемодан, который стоит в прихожей, то можно дотянуться до синего ящика, куда каждое утро почтальон опускает газеты.

Саша, маленький, темноглазый мальчуган лет шести, встает на крышку чемодана, тянется на цыпочках к ящику и отодвигает снизу жестяную заслонку. На пол с шорохом падают газеты. Саша подбирает их; заглядывает снизу в ящик, потом — за чемодан, шарит руками по полу, и когда он снова появляется в столовой, на лице у него — недовольство и огорчение.