Воины Карла XII - Вернер фон Хейденстам

Из посмертного сборника «ПОСЛЕДНИЕ СТИХИ» (1942)

Полвека отметя,сподобились этинаград позолоты,признанья и славы,но ропот убогойотринув оравы,один далеко тысидишь у порога, —

у врат, одиноко,где царство другое,но участь изгоя —примета пророка,что прямо, без лестибеседовал с намии взыскан был честью,но чаще — камнями.

Ты, века под вечер,не лаврами венчан,но в вящей короне,что сжали ладонивкруг мозга поэта:по слову обета,венца ты не сбросишь,седины он стянетдо смертного вздоха, —венок, что не вянет,хоть с юности носишь —из чертополоха.

Присядь у моей плиты.Тут тихо и одиноко.Приветь меня ласково и негромко —я не в силах ответить.Я был непомерно взыскан:я человекомуспел побывать на земле.Ликуй же, пока еще видишь солнце!

ИЗ ИСТОРИЧЕСКОЙ ХРОНИКИ «ВОИНЫ КАРЛА XII»

© Перевод С. Фридлянд

ПРОПОВЕДЬ

В кафедральном соборе Стокгольма прихожане привстали со скамей и устремили взгляды в сторону притвора, где император Карл XII выходил из кареты. Это был довольно красивый, но хрупкий и слишком рослый мальчик. Четырехугольная шапочка лихо сидела на самой макушке большого, косматого парика, когда же король снял ее и сунул под мышку, движения его стали принужденными и несмелыми. Он шел семенящими шажками, чуть проседая в коленях, как оно и следовало по обычаю того времени, опустив глаза долу. Богатый траурный костюм был оторочен горностаем по обшлагам и кружевом — по краю перчаток, а испанской кожи сапоги на высоком каблуке украшены пряжками и бантами.

Раздосадованный любопытными взглядами, он занял свое место на королевской скамье под золотой короной, которую поддерживали гении, и сидел неподвижно, обратись лицом к алтарю и не умея, однако, отдаться мыслями священнодействию. Когда под конец на кафедру поднялся пастор и с помощью нескольких слов, а также мощного удара по переплету книги вызвал в церкви приглушенное бормотание, Карл залился краской и почувствовал себя словно застигнутый врасплох на месте преступления. Но вскоре мысли его снова отвлеклись и потекли прежним путем, а сам он, чтобы скрыть смущение, начал выщипывать черные волоски из своего горностая.

— Ты только погляди на него, — шепнула женщина на одной из нижних скамей, — ему еще отцовская розга нужна. Черт его, что ли за пальцы дергает?

— А ты бы лучше помалкивала, будет тут всякая чумичка сидеть не по чину, да еще язык распускать! — отвечала соседка и выпихнула ее в проход.

Стоявшая у дверей старушка с клюкой, которая по обязанности должна была обходить ряды и бить по затылку задремавших прихожан, громко ударила клюкой об пол и успокоительно замахала руками, но стук все равно донесся и до благородных скамей, так что высокие господа повернулись к ней, священник же вставил в свою проповедь следующие слова:

— Согласие, говорю я вам, согласие во Христе! Куда оно устремило путь со своими нежными и сладостными дарами? Уж не в гущу ли самого народа? Что ж, тогда держите его и не выпускайте! А может в Божьем доме или вокруг Его Королевского Величества собственной персоной. Как бы не так! Вот почему и говорю я вам, вы, князья сей земли, стремитесь к согласию и любви, не вздымайте ради междоусобицы свой меч, который Господь вложил нам в руку единственно для защиты ваших подданных.

При этих словах молодой король вновь одновременно залился краской и смущенно улыбнулся. Даже Хедвиг-Элеонора, вдовствующая королева, сидевшая на скамье напротив него, и та кивнула с улыбкой, но пуще всех веселились юные принцессы подле нее, причем Ульрика-Элеонора оставалась по обыкновению неподвижной, зато Хедвиг-София вытянула свою длинную, стройную шейку и прижала молитвенник к губам в радостном сознании того, что перчатки у нее на руках скрывают от взоров деформированные большие пальцы.

Теперь король почувствовал себя более свободно и даже огляделся по сторонам. Ну и в престранный же Дом Господень занесла его нынче судьба! Вся церковь была заполнена мебелью и предметами искусства, спасенными во время недавнего пожара в Королевском дворце. Свободным оставался лишь средний проход. В углу возле алтаря стояли свернутые полотна Эренштраля[5], изображавшие Распятие и Страшный суд, а чуть поодаль, возле Стрелкового склепа, он углядел султаны и зеленые покрывала с того ложа, на котором его отец сидел, подпертый подушками, прежде чем испустить дух. Впрочем, это воспоминание его не взволновало, ибо он почти не испытывал к отцу иных чувств, кроме страха. Он видел в нем, скорее, назначенного свыше наместника Бога на земле, нежели близкого человека, поэтому в мыслях своих, равно как и в речах, он называл его просто-напросто старый король. Глаза его словно две суетливые пчелы обежали множество знакомых предметов и надолго задержались у щита с гербом на нижнем столбе.

Там, под полом, вот уже несколько лет покоился его наставник Норденхьельм, добросердечный, старый Норкопенсис, к которому он прикипел всем своим детским сердцем. Ему припомнились ранние часы занятий по зимним утрам, когда он решал задачи на четыре действия арифметики и ковырялся щипцами в светильнике или когда Норденхьельм рассказывал ему о греческих и римских героях. После смерти старого короля он жил словно во сне. Он понимал, что не должен являть миру чрезмерную бодрость духа и что со стороны окружающих может ожидать только соболезнований и ничего больше, но сознавал также, что в глубине души все были весьма спокойны и старались снискать его расположение, по возможности незаметно развеселив его, порой так, порой эдак. Даже Его Светлость Пипер мог внезапно осушить слезы и призвать его не только не пренебрегать юношескими играми, но и попросту говоря сыграть партию в воланы. Однако серьезность лиц, его окружавших, порой была столь заразительна, что слезы сами невольно навертывались на глаза, хотя из глубин его мальчишеской души вставало опьяняющее чувство триумфа. Мрачные, несговорчивые старики, которые прежде внушали ему страх и желание скрыться с глаз, вдруг заделались кроткими и сговорчивыми. Порой за трапезой, когда они сидели, скорчив скорбные мины, он начинал из чистого хулиганства плевать им в лицо косточками от фруктов, чем заставлял их смеяться, чтобы затем снова скорбным кругом обступить вдовствующую королеву. Пожар во дворце со всеми его бедами и страхами стал для него событием живого интереса и азарта. Пожалуй, это был самый веселый день за всю его жизнь, хотя он и не позволял себе так думать. Страх, испытываемый другими, обморок бабушки — все это делало ужасное зрелище тем более странным и непривычным. Теперь старому пришел конец. Старый король умер, от замка его остались лишь груды пепла. Все новое, все, все, по чему тосковала Швеция, должно было подобно языкам пламени подняться на высоту вместе с ним — а он сидел здесь, одинокий четырнадцатилетка.

Ему даже почудилось, будто на кафедре позади священника стоит сам Норденхьельм и нашептывает тому должные слова. Лишь на одно мгновение священник воздел шутовской жезл с колокольчиками и потряс им, чтобы тем доказать свою близость к слушателям. После чего на глазах у всей паствы он обратился непосредственно к королю и заговорил серьезно, строго, даже повелительно. Во имя Божье он заклинал того не позволять наушникам и льстецам подстрекать себя к эгоизму и высокомерию, а, напротив, великодушно устремлять свои деяния на благо великодушного шведского народа с тем, чтобы однажды, когда, достигнув глубокой старости, он смежит свои усталые вежды, войти ему в царствие небесное и чтобы тысячеустая благодарность сопровождала его на сем, последнем, пути.

Голос истины звенел и рокотал под сводами церкви, горло юного короля сдавило от подступивших слез. Он снова попытался уйти мыслями к другим, более безразличным предметам, но каждое слово из уст священника попадало в его искреннее детское сердце, и он низко опустил голову.

Он испытал большое облегчение, когда карета вновь повезла его в Карлберг. Там он заперся у себя в комнате и даже вполне недвусмысленное повеление вдовствующей королевы не заставило его сойти к трапезе.

В покоях перед его опочивальней лежали книги, к которым он обращался во все более редкие часы, отводимые чтению. Он уже не без охоты размышлял о загадках бытия, он неизменно восхищался всевозможными знаниями, но начал отчасти презирать книги как презирает их, к примеру, веселый и разбитной трубадур. Книга, лежавшая сверху, имела своей темой науку о земле, он снова и снова перелистывал ее, чтобы потом небрежно отбросить в сторону. После чего он поспешно и наугад вытащил книгу, лежавшую в самом низу. И зачитался ею.