Любовный треугольник - Диана Машкова

Временами Глеб удивлялся тому, куда мать девает деньги. С детсадом все ясно, сейчас никому зарплату не платят. Но на рынке-то она зарабатывает немало, сама любит похвастать. Летом торгует ягодами из сада, овощами из огорода – все до последнего огурчика на продажу несет. Зимой продает соленья-варенья, да еще маринованные грибы. Сами они ничего этого не едят, но и денег в доме никогда нет.

– Ты это, – мать сыто потянулась и встала из-за стола, – готовься. В понедельник на работу идешь.

– Что?! – Глеб замер над полной тарелкой.

– К нам тебя берут, с заведующей я договорилась, – гордо сообщила она.

– Кем берут? – едва произнес он.

– Так все удачно сложилось, – мать растянула тонкие губы в самодовольной улыбке, – охранник у нас уволился. И разнорабочего давно уж искали. Тебя возьмут сразу на обе ставки. Сечешь?

Она стояла подбоченясь и глядя на сына в ожидании благодарностей. Как же после школы – и сразу на две зарплаты. Пусть задерживают ее, но выплатят же когда-нибудь. А в саду – целое хозяйство, так если с умом…

Глебу, который без труда прочитал ее мысли, стало не по себе – он медленно поднялся на ноги и посмотрел на мать сверху вниз. Маленькая, с лицом, изрытым невзгодами, и глазами, пылающими алчным огнем, она всколыхнула в нем волну неприязни.

Почему он подчиняется ей, лопух безропотный? За что так жалеет? Она же сама создала эту жизнь: и уход отца, и нищету, и убогие кульки с крупой.

– Нет! – рыкнул он.

От неожиданности мать попятилась. Ее покладистый сын, ее главная опора в будущем, посмел вдруг повысить голос! Она заставила себя очнуться от наваждения и, уперев руки в бока, стала наступать на него.

– Я расшибаюсь в лепешку, – прошипела она, – пашу, словно проклятая, чтобы у сыночка все было. А он вырос и вздумал бездельничать? Мало старшие – твари неблагодарные…

– Мам!

– Что мам?! Что мам?! Целую жизнь только на вас и горбатилась, – она яростно потрясала в воздухе кулаком, – так хоть бы один помогал матери на старости лет! Нет. Разлетелись. Один пьет без продыху, другой на дряни женился, которая ни сына, ни внуков близко ко мне не подпускает!

– Ты сама виновата, – не сдержался Глеб.

– Я виновата?! Я?! – Мать вдруг разразилась рыданиями и, опершись руками о стол, стала сотрясаться в истерике.

Глеб обнял ее за плечи и усадил. Принес воды, напоил. Рыдания постепенно стихли, и он понял: сейчас или никогда. Иначе не успеет оглянуться, как окажется в гребаной будке охранника детского сада – кто-кто, а мать давно выучила его слабые места и научилась давить на жалость.

– Мам, мне учиться надо, – робко вступил он, присев с ней рядом.

– А десять лет ты чего делал?! – изумилась она. Слезы на глазах от удивления высохли.

– Я про институт говорю.

– На черта козе баян? – щеки на возмущенном лице покраснели. – Кто тебя еще пять лет-то кормить будет, дурак?!

– Работать начну. – Глеба порадовало уже то, что мать не вскочила с места и не ушла прочь, как она всегда делала, если разговор ей казался бессмысленным. – Мне сейчас только на билет до Москвы денег надо и на первое время.

– Что?!

– Это немного. – Опасаясь, что она не дослушает, Глеб зачастил: – Верну, заработаю. Я же не лось египетский! Поступлю, на работу устроюсь и…

– И на кого ж ты учиться собрался? – с ехидцей, которой он не заметил, спросила мать.

– На психолога.

– На кого?!

От смеха мать согнулась пополам, на глазах ее выступили слезы. Она хохотала от души, а Глеб, чтобы сдержать обиду, выстроил между нею и собой воображаемую стеклянную стену. Режущий звук ее голоса пропал, осталась только картинка: старая женщина, сотрясающаяся в страшных конвульсиях. И жалость к ней.

Искривившийся рот беззвучно зашамкал, и Глеб догадался, что мать о чем-то спросила. Он безразлично пожал плечами и позволил стеклянной стене рассыпаться.

– Я говорю, – голос ее прорезался, – где столько психов-то на вас на всех взять? Надькина дочь – на психолога, Иркина – на психолога. И эти дуры гордятся. Но ты-то мужик, не баба!

Зря он дал ей заговорить. Объяснять что-то бессмысленно: никогда не поймет.

– Я уже решил, – он заглянул ей в глаза.

– А как детский сад? – уловив в его голосе непривычную серьезность, она насторожилась.

– Я туда не устраивался.

– Ты что, – мать снова взвилась, – решил меня опозорить?! Сколько я Алевтине Васильевне в ножки кланялась, сколько тебя нахваливала. А ты теперь возьмешь и на работу не выйдешь?!

– Не выйду.

Мать отвесила ему пощечину костлявой рукой. Физической боли не было – он давно привык к ее выходкам. Но унижение, бессмысленное и постоянное, ощущалось сейчас особенно остро. Глеб молча уперся взглядом в стол.

– Как миленький, – цедила она сквозь зубы, – пойдешь на работу!

– Не надейся, – отчетливо возразил он, не поднимая глаз: не хотел видеть ее искаженное злобой лицо.

– Пойде-е-е-е-шь! – Она завизжала и стала стучать кулаками по столу. Тарелки, ложки, кружки заплясали как сумасшедшие.

Тяжело вздохнув, Глеб поднялся и направился к двери: не о чем говорить. Хорошо, что он еще в детстве научился отстраняться от ее истерик! Если бы не эта способность, мать давно загнала бы его в учреждение, где больными занимаются психиатры. А не психологи, как ей кажется.

Глеб вошел в свою комнату и плотно прикрыл за собой дверь. Но не успел он отойти от порога, как дверь, едва не слетев с петель, распахнулась от бешеного удара.

– Ты пойдешь на работу, – мать выплевывала слова, трясясь от ярости, – как сказано, так и будет!

– Я поеду учиться.

– Кому ты там нужен?!

– А здесь?

Не найдя что ответить, она сплюнула на пол.

– Денег не дам, – поставила ультиматум.

Глеб молча пожал плечами.

– И документы свои не получишь!!!

Развернувшись, она вылетела из комнаты со скоростью ястреба. Заперлась у себя в спальне и учинила возню с выдвиганием ящиков, хлопаньем дверец, грохотом ставнями.

У Глеба ком подступил к горлу. На что он надеялся, лось египетский?! Думал, что мать, которая долгие годы воспринимала его лишь как дармовую рабочую силу, вдруг задумается о будущем сына? Что отпустит поступать в Москву, ненавидя этот город всеми фибрами души потому, что в столицу сбежал от нее отец? Должен был понимать – без боя она не сдастся. Всю его жизнь давно распланировали, только самого его забыли спросить. И исправить ситуацию, кроме него, никто не сумеет. Надо бежать!

Что же еще делать, если он подыхает в собственном доме, ему нечем дышать? Даже если за безденежный проезд его схватят и посадят в тюрьму, это будет правильнее, чем подчиниться матери. Любая камера сейчас казалась Глебу лучшим убежищем, чем дом собственной родительницы.