Обиженный полтергейст (сборник) - Алексей Смирнов

Потом ее выдали Силе Санычу из белой комнаты, со словами: вот, мама.

Сила Саныч осторожно взял подноготную маму в руки. Она была сорока девяти сантиметров в длину. Мама ничем не напоминала пятидесятилетнего Силу Саныча, зато была его вылитой копией во младенчестве, когда новорожденного Силу Саныча выдали маме.

Мама плакала, но больше спала.

Сила Саныч понимал, что ее придется выкармливать, но ему все казалось, что нельзя так просто, как обыкновенное дитя; мама заслуживает большего, а вот чего именно – этого он никак не мог сообразить; ему рисовались какие-то грандиозные, сложные вещи, которые будет уместно и правильно проделывать над мамой. Ведь у него имелось к ней особенное отношение, определенное к выражению.

Со временем, когда наступила пора дать прикорм, он стал кормить ее мамой.

Сила Саныч, вырастив маму, замкнул некий цикл; кольцеобразность поступка пришлась ему по душе, и он постановил множить прочие кольца, наводняя циклами окружающий мир. Кольца снились ему, как химику Кекуле, увидевшему во сне бензол. Змей, закусивший собственный хвост, снился ему тоже. Сила Саныч догадывался, что это есть символ не только вечности, но и бренности; бессмертия, данного в неустанном самопоедании.

Он брал от мамы понемножку – изо рта, из ушей; соскабливал пилочкой. Выращивал на балконе овощи, скрещенные с мамой. В лаборатории, куда он обращался в этой связи, не возражали. Овощи росли как на дрожжах, и это нисколько не удивляло Силу Саныча, ибо мама животворила по определению. Он натирал овощи на терке, варил, себе – поджаривал. Он подарил лаборатории мамину слюну, разрешив использовать ее генетику в местном животноводстве; последнее расцвело, и Сила Саныч впоследствии, когда мама достаточно подросла, чтобы питаться животным белком, с удовольствием думал, что мама осталась мамой даже в мясопродуктах.

Первым словом, которое сказала мама, было «мама».

Сила Саныч научил ее и другим словам.

Покуда она росла, он вывел папиросы с мамиными генами, и время от времени курил маму. Еще он вывел специальные бактерии, тоже с мамиными генами, и они пожирали мусор. Больше всего на свете они любили пластмассу, новый сорт, с биологической составляющей в виде маминых генов. Он вводил себе мамин бактериофаг, когда простудился мутировавшими мусорными мамабактериями. А после этого ему вырастили еще одну маму, но по частям, для пересадки на место изношенных органов и частей мамы.

Когда мама выросла, Сила Саныч открыл ей, что она мама. К тому моменту он вырастил еще десять мам, так как всегда мечтал о большой семье.

Мама отнеслась к новости с пониманием. Она дала Силе Санычу слово, что когда он умрет, она тоже вырастит Силу Саныча. Дело тем временем приобрело размах, и в их семействе пили, ели, курили, носили и принимали только маму. В космосе ее выращивали вместе с дрожжами. Из нее гнали самогон. А на месте лаборатории мамотехнологии вырос небоскреб без вывески и за бетонным забором.

Тоскуя по Силе Санычу, когда он, как и предполагал заранее, умер, мама исполнила его волю и развеяла по ветру, пепел к пеплу и ветру. Предварительно она собрала его ногти в спичечный коробок, и в скором времени ей выдали Силу Саныча, сорок девять сантиметров в длину.

Мамы окружили его вниманием. Не прошло и года, как Сила Саныч был у каждой.

Теперь в мире вообще ничего больше нет, кроме мамы и Силы Саныча.

Dress Tease

– Надо же, что-то новое. Кто мог подумать?

– Хорош тупить. Ничего нового, это уже давно…

– Я знаю эту Варвару. Год назад на трассе стояла.

– А что ты забыл на трассе, что помнишь Варвару?

– Херасе клубешник. Насосала!

– Это ты сосешь.

– Господа, прошу предъявить приглашения.

– Два места у бассейна.

– Кабинет и кальян. Места лежачие.

– Вар-ва-ра! Вар-ва-ра!!..

Зал был набит до отказа. Растекался пар, плясали разноцветные музыкальные светопотоки; черные и белые смокинги медленно раздувались от абсента, мохито и текилы. Агрессивно пощелкивали бильярдные шары. Шлепались карты, клубился дым. Сигары тлели в фарфоровых зубах, сверкали монокли, в бассейне резвились нимфы, омываемые попеременно брютом и клико. Там и тут звучало сосредоточенное сопение, кокаиновые дорожки разбегались по черепам и растворялись в глазах. То и дело возникали единичные очаги рукоплесканий, кто-то свистел, а кто-то выкрикивал на разные лады: «Варвара! Варвара, сюда!»

Посреди зала высился шест. Конферансье жеманно кривлялся, подмигивал направо и налево, делал преувеличенные успокаивающие жесты. По чьей-то прихоти он был наряжен в полосатое трико дореволюционного силача. Закрученные черные усы соответствовали, набриолиненные волосы с прямым пробором – тоже.

Наконец конферансье сдался. Он уже битый час стимулировал публику, оттягивая коллективный оргазм; прелюдия угрожала запредельным торможением.

– Варвара! – лаконично объявил ведущий, когда этого никто не ждал.

Зал, на миг ошеломленный, хищно взревел.

Варваре было непонятно сколько лет. Гости заключали пари: одни говорили, что ей двадцать четыре, другие – что пятьдесят. Некто, вменяемый не вполне, божился и клялся, что ей всего семь и поставил на кон целое состояние.

Варвара выбежала обнаженной. Стати ее в равной мере притягивали и отталкивали. Все в ней выглядело избыточно совершенным; прекрасно зная об этом изъяне, танцовщица всячески компенсировала его отвратительными позами. Широко улыбаясь, она ходила вкруг шеста гусиным шагом; потом выпрямлялась и нагибалась поочередно по розе ветров, доводя откровенность зрелища до нестерпимого предела. Зал наполнился смехом и свистом, собравшиеся кричали:

– Хорош, Варвара! Сиськи убери! Жопу прикрой!

Варвара, кокетливо улыбаясь, прижалась к шесту, обняла его, вильнула кормой. Предметы ее туалета были заранее разбросаны в беспорядке. Вытянув ногу, она будто невзначай подцепила стринги – полоску триколора. Не отрываясь от шеста, она содрогнулась в неуловимой судороге, и стринги, как почудилось публике, сами собой вползли на литые бедра.

Зал заревел. Какой-то купчик полез на площадку и запустил под полоску багровую лапищу. Он вытащил стодолларовую купюру и победоносно взмахнул ею под одобрительные аплодисменты. Варвара застенчиво ежилась, прикрывала глаза; ступня ее тем временем подкрадывалась к трехцветному бюстгальтеру – такому же микроскопическому, так же раскрашенному в государственные цвета. Купчика оттащили; желающих было очень много. Под музыкальное крещендо Варвара дернула ногой и выполнила неуловимое движение руками. Бюстгальтер сел на место, а пара активных зрителей немедленно припала к нему и отлепилась с купюрами в двести евро. Варвара прошлась по площадке, и нескольким счастливцам удалось добыть из нее еще сколько-то денег.

Речитатив сменился. Теперь вместо «Варвары» кричали:

– Рос-си-я! Рос-си-я!

Гремели аплодисменты. Не прекращая танца, Варвара одевалась: трехцветная рубашка, трехцветный сарафан, трехцветный кокошник. Она взмотнула головой, и грива ее волшебным образом свилась в толстую косу. Среди публики наступили первые обмороки. Самые стойкие наседали, выхватывая из складок варвариного наряда все новые суммы, одна крупнее другой. Некто исхитрился выдернуть целую пачку, и Варвара, выказывая ему особое расположение, ненадолго сошла в зал и присела к победителю на колени.

– Варвара, вперед!

– Россия!

– Шу-бу! Шу-бу!

Словно сдаваясь, залившаяся румянцем Варвара стыдливым движением набросила себе на плечи колоссальную шубу. Песец был выкрашен в те же обязательные цвета. По залу пронесся стон, как если бы табун лошадей устремился на волю. Варвара махнула рукавом – и возникло озеро. Она махнула другим – и поплыли лебеди.

Зрители повскакивали с мест. Взрывались фейерверки, кавказские гости без устали палили в потолок. Апофеоз наступил, когда из соседнего зала, где развивалось аналогичное представление для дам, явился дюжий казак. Он там тоже только что оделся. В руках он держал устрашающий плакат: «Долой дрестиз! Защитим наших детей»

Под шквал рукоплесканий он обнял Варвару, и оба начали отплясывать канкан, высоко поднимая ноги.

Господин очернитель

С женщинами Кальмару повезло: он стал импотентом сразу, после первого совокупления.

Ладный и статный лицом и фигурой, он взял себе обычай плеваться чернильной жижей. Кальмар и не брал бы такого обычая, но конь был дареный. Коня подарили в день совершеннолетия. Фамилия дарительницы была Судьба. Имени она не назвала, потому что не терпела панибратства.

Явились гости, хлопнули пробки. За столом царило веселье, местами успевшее перебродить в окаянное лихо. Горели огни.

На пятом тосте встал отец. Держа в руке седой от пены бокал, он попросил тишины, и стало ясно, что сейчас состоится дарственный акт, который отец откладывал до удобного, по его разумению, момента.