Игры без чести - Ада Самарка

Шлепать приходилось часто, лет до пяти. Иногда, как бы оправдываясь, Александр Яковлевич говорил: «Если этого не делать, вылезет он тебе потом на голову… вон посмотри на молодежь, что вытворяют… а все потому, что не били в детстве, жалели». Но Рита и не думала спорить. После экзекуции она легко, без лишних причитаний обнимала сына, тихонько утыкалась носом в его затылок и держала, пока он не успокаивался.

Почти все свободное время отец отдавал мальчику, вечерние ритуалы мытья и чтения сказки принадлежали исключительно ему. Сказки были не простые — до школы Вадик не знал ничего ни про колобка, ни про репку. Отец пересказывал ему древнегреческие мифы — про сложные отношения Геры и Зевса, про рождение Афины, про подземное царство Аида и подвиг Прометея. Когда Вадик стал старше, в ход пошли истории про Персея, про Ясона и золотое руно, про приключения Одиссея. Затем перешли на историю Древнего Рима, и Вадик к шести годам мог назвать всех императоров, неизменно подчеркивая, что первого (ну, почти первого, первым был Ромул, основавший Рим) звали Август и последнего тоже — Ромулус Ауустус. С четырех лет отец стал учить его английскому. Все было не так, как предлагала стандартная система, начали с фраз «включи свет» и «принеси коробку», и потом все новые слова подавались только вместе с фразами, так, как совсем недавно он учил родной язык. Таким образом, к семи годам Вадик свободно болтал по-английски, не имея ни малейшего представления о том, что такое притяжательные местоимения или страдательный залог.

В садик мальчика, конечно, не отдавали. Со сверстниками он общался каждый день во дворе и в парке. Это была нормальная, будничная жизнь, и со временем Вадик стал стесняться рассказывать о ней отцу, как о чем-то малостоящем, что вряд ли будет оценено, зато горячо шептал матери, прижавшись к ней, когда вечернее чтение заканчивалось и она заходила к нему пожелать спокойной ночи. Когда они оставались вдвоем, Рита преображалась и, смеясь, тараторила, обсуждала с сыном какие-то будничные увлекательные сплетни или вспоминала что-то из детства — например, что у учительницы была огромная попа. Днем она уходила на работу, но возвращалась всегда рано, часа в два, а мальчик оставался с бабушкой. Бабушка была чем-то похожа на черепаху, много читала и говорила хриплым басом. В период увлечения Древним Римом Вадик мостился возле нее на тяжелом поцарапанном диване с продавленными подушками и спрашивал, можно ли ей рассказать историю про варваров. «Валяй, — немножко обидно говорила бабушка, — валяй про варваров и про их жен Варвар…» И хотя Вадик и в мыслях не имел рассказывать про варварских жен, приходилось соглашаться, лишь бы бабушка не передумала слушать.

Когда Вадик пошел в школу, в повседневном общении с ним папа перешел исключительно на английский. Мама тоже хорошо говорила по-английски, но всегда пользовалась русским, когда они были все вместе, тоже не переходили на иностранный — отец дал четкие инструкции, согласно которым общение по-английски осуществлялось, только когда они оставались вдвоем. Иностранные слова будто разрушали невидимый барьер между отцом и сыном, позволяли говорить о том, о чем вряд ли бы осмелилось рассказать большинство отцов своим сыновьям. Так как Вадику пока еще делиться было почти нечем, их беседы вращались в основном вокруг ужаса советской власти, и в особо редкие, затянувшиеся прогулки (именно в парках и на набережной большей частью проходили их самые продолжительные беседы) отец рассказывал о своих романах, о девушке, чье имя он узнал на третий день знакомства, а на четвертый потерял ее из виду навсегда.

Каждое лето они семьей ездили на море, часто по два раза — все вместе в июне в Евпаторию и в августе, с мамой — на Балтийское море, в Палангу, Туапсе, пару раз на Финский залив.

2

Зоя Михайловна, мама Славика, работала в Киевской консерватории аккомпаниатором по вокалу. Когда-то она мечтала стать известной пианисткой, подавала большие надежды, но жизнь, юность нахлынули на нее, закружили-завертели: были смелые романы, гастроли, вино, солнце, приватные вечеринки, приятные вечера, прогремели-проджазили поздние 60-е, ранние 70-е… Очнулась она тридцатилетней женщиной без особых творческих достижений, без семьи, почти что без дома. Когда вдохновителя и руководителя их ансамбля посадили, а никто из оставшихся брать ее к себе не захотел, Зоя вернулась в свою коммуналку на Лиговке, хотя в комнате той давно жила сестра с грудным ребенком и еще куча народу. Поразмыслив немного, Зоя поехала в Киев, где имелись какие-то старые связи и даже обещали место в консерватории. Вскоре она вышла замуж за человека, далекого от творчества, зато надежного, переехала на Рейтарскую, смогла брать учеников на дом.

Беременность далась ей нелегко — из-за шальной юности исполосованное рубцами лоно не хотело принимать новую жизнь. Почти на шестом месяце Зоя потеряла девочку, долго лежала в больнице и потом, не планируя, соскучившись по мужу, с первого раза зачала Славика. Врачи были в растерянности, но благодаря строгому постельному режиму малыша удалось спасти. В конце октября, когда до родов оставалось всего ничего, муж не пришел ночевать. Это было очень странно, ведь раньше такого не случалось. Утром он не появился на работе, тогда Зоя позвонила в справку, там ей дали телефоны больниц и морга, и, чтобы успокоиться, она начала именно с самого страшного. Ответили быстро: «Да, у нас». Зоя совершенно не ожидала этого и бросила трубку, уставившись на следующий в списке телефон. В животе притихло, в груди похолодело, но страшно не было. Почувствовала даже какое-то облегчение — все, нашелся… Она позвонила еще раз, отчетливо назвала фамилию, имя, цвет волос, во что был одет. Там спросили ее адрес и номер телефона, потом позвонили из милиции. Вчера вечером, когда шел с работы, его сбила машина.

Приходили те, что сбили: мужик сам не киевский, ехал почти сутки, заснул за рулем, машина — салатовый «Запорожец», жена, дебелая деревенская баба, горько плакала, была такой жалкой. Зоя оставалась совершенно спокойной, вернее, впала в какое-то вязкое оцепенение, мысли двигались с большим трудом. Когда она встала, оказалось, что стул под ней и одежда мокрые. Засуетились, вызвали «Скорую». Схватки, несмотря на стимуляцию, так и не начались. Через шесть часов сделали кесарево сечение, мальчик оказался неожиданно крупным — четыре сто, совершенно здоровый, лысенький, с белобрысым чубом. Назвали Славой, в честь папы.

Вопреки женскому воспитанию, мальчик рос самостоятельным, серьезным, даже где-то мужиковатым. Вышел весь в отца — светленький, с крупной костью, сероглазый, с высоким лбом. Проблем с ним не было вообще. Словно понимая всю сложность ситуации, он исправно ел по режиму, спал, не мучаясь животом. Чуть позже дисциплинированно лежал в кроватке, изучая подвешенные от бортика к бортику погремушки, и, когда мама рискнула брать на дом учеников, тихонько гулил под доносящиеся из соседней комнаты полонезы и турецкие марши. В год Славку отдали в ясли. Словно желая помочь матери, он как-то сам научился проситься на горшок и есть ложкой, стоически и совсем незаметно перенес прорезывание зубов. Правда, говорил плохо, вернее, неохотно. В садике его называли «старичок» (садик, кстати, был хороший, для партийного начальства в основном) — просто на все культмассовые мероприятия, игрища и хороводы Славка смотрел с добродушной тоской и без всякого восторга, присущего детям его возраста.

Став мамой, Зоя словно отреклась от прошлой жизни, бесшабашность и веселье улетучились, мечты о джазе и творческий задор — тоже. Она немного поправилась, стала носить серые учительские юбки, башмаки на низком каблуке, толстые колготки и «дульку» на голове. Ученики боялись ее, да и некоторые педагоги тоже. Было, конечно, много в ней женского, недолюбленного, недоотданного — стиснув зубы, кипя постыдной неприязнью к румяным, с порочным блеском в глазах студенткам, она барабанила по клавишам, хмуро поглядывая из-за рояльной крышки.

С сыном у них было что-то вроде партнерства, Славка привык, что всегда есть какие-то трудности, которые по мере его взросления могут решаться в большей мере им самим, чем мамой, и смысл жизни, собственно, в этом и заключается — в спокойном преодолении трудностей. В четыре года Славка застилал кровать, одевался, на кухне пил какао с молоком, мама помогала зашнуровать ботиночки, с курткой, шапкой и шарфиком справлялся сам, мама только поправляла. Вечером у Зои Михайловны часто бывали ученики, поэтому из садика шли домой быстро и молча, как и утром. Вообще, когда они вместе куда-то шли, то всегда спешили, боясь опоздать. К этому Славка тоже привык и, тихонько пыхтя, катился, подпрыгивая, держа маму за руку, как медвежонок. Он хорошо кушал и всегда был крупнее остальных детей, выглядел старше, в садике ему даже поручали иногда присмотреть за малышней на площадке. Вечером сам листал книжку с картинками, иногда мама включала ему пластинку со сказкой.