Наплевать на дьявола: пощечина общественному вкусу - Майя Кучерская

«Книга о смерти» Перниллы Стальфельт (М.: Открытый мир, 2007) оказалась сочинением и в самом деле удивительным. Шведская писательница объясняет, что «от жизни люди умирают», «становятся бледнее и даже немного желтее». Но самое интересное начинается потом. «Многие думают, что после смерти душа попадает к Богу», который выглядит «так» – нарисован паренек в белом скафандре, а может, и «вот так» – другой паренек, уже с бородой. Некоторые думают, что там темно, другие – что человек после смерти становится звездой, лосем, вампиром. В общем, смерть, дети, это жутко интересно, разнообразно и забавно. Хотелось бы поинтересоваться, сильно ли забавлялась писательница, когда умирали ее близкие?

Цель подобных изданий понятна. Уберечь детей от психических травм при соприкосновении с неведомым, страшным, с тем-о-чем-не-принято-говорить. Например со смертью. Судя же по «Книге о смерти», умереть – это примерно как спуститься за хлебом в булочную.

Только разве это так? В христианской культуре (к которой принадлежит и жизнерадостная шведка, и основная часть ее читателей в России), да и в большинстве религий смерть воспринимали как таинство. К ней относились с благоговением, в крайнем случае с уважением, и это до того естественно, что сама идея объяснять, как воспринимать смерть, кажется возможной лишь в пространстве, напрочь лишенном традиций, – тех, что передаются из рук в руки, из уст в уста, без шума и публичности. Когда же человеку специально втолковывают, что он говорит прозой или как надо дышать, это по меньшей мере обескураживает. Между тем любой ребенок вполне готов принять о смерти правду. Но, чур, одну.

Потому что, если уж берешься говорить о запретном, о важном, изволь забыть о множественности ответов. Два бога, вампиры, лоси, «некоторые думают», «другие полагают» – не многовато ли для одного ребенка? Ведь когда дети спрашивают, что случилось с дедушкой после смерти, они хотят узнать не что «думают некоторые», а как на самом деле. Что думаешь ты, папа, ты, мама. Начнешь плести сказки о вампирах и лосях, будь готов, что тебя перебьют: «Послушай-ка, хватит врать!»

До свиданья, Новый год!

Это произошло незаметно. Новый год перестал быть праздником. Перестал ощущаться как чистая радость, может, слегка и дурацкое, но трогательное веселье. Новогодняя ночь обернулась обязаловкой, нудным ночным дежурством, которое во что бы то ни стало надо отбыть. Пить, петь, катать боулинговые шары, танцевать, пускать ракеты, но любой ценой дождаться мутного рассвета. Одна цифра сменится другой, и отчего-то это (почему?!) должно переполнить тебя восторгом.

Милые лица вокруг, стол сервирован на славу, но не в коня корм, в конце длинного дня ты все же поужинал, а поэтому есть тебе не хочется совершенно. Может быть, именно поэтому так сложно отделаться от ощущения – чтобы вам всем увидеться, вручить подарки и хорошенько закусить, совсем не обязательно было ждать этого странного повода, да к тому же еще встречаться ночью! Можно было поприветствовать друг друга и раньше, или хорошо, так и быть, сейчас, но после 12-часового салюта пробок тихо разойтись, поехать домой и сладко уснуть с чистой совестью. Понятно, что и этого (захоти ты вдруг сбежать пораньше) не удастся – во дворе до утра будут греметь петарды.

А может, это просто старость? Ведь дети-то радуются по-прежнему, весело наряжают елку, уже все поняв про Деда Мороза, все равно, кажется, немножко верят, что Дедка лично залетит ночью в форточку и подкинет подарок-другой. У детей точно праздник.

Или вот какой-нибудь крестьянин, который весь год пахал как лошадь, мало ел и мало спал. Вот он, наконец, сбрасывает свою кислую от пота, вонючую рубаху, идет в баню. Потом чистенький, пропаренный надевает белую рубашку, приходит в церковь, а там сладко пахнут медовые свечки, батюшка аки ангел, ходит с кадилом, говорит непонятное и красивое. Праздник? Праздник. И дело тут вовсе не в религии, не в том, что за церковным праздником – событие священной истории, а за светским – нет. Дело в контрасте. Праздник не должен быть похож на будни, праздник должен уводить тебя в Иное. Именно поэтому Новый год был настоящим праздником для советских трудящихся. Новогодний заказ на работе, в котором и сервелат, и шоколадное ассорти, а если повезет, то и красная икра. Заказ украсит и новогодний стол – со свечками и салатом оливье. Убогий быт хотя бы на одну ночь будет побежден. Праздник? Еще бы. Иначе и Иосиф Бродский ни за что не сочинил бы именно такие «рождественские стихи» в начале 1970-х, в которых описал, конечно, не Рождество, а питерский Новый год («грудой свертков навьюченный люд, каждый сам себе царь и верблюд»). И никогда у молодого поэта не возникло бы этого ощущения чуда, не будь оно разлито в воздухе.

А нынче? Погляди в окно. Поесть можно в любое время суток, ночных клубов и ресторанов хватает. Подарки, икра, колбаса во всех видах. Нет, уж если нам действительно нужен именно праздник, значит, и будни должны лишиться кучи удобств, значит, должны появиться ограничители и запреты – как у тех же детей. Только тогда чудо случится. Будет, наконец, с чем сравнивать.

Я тебя люблю

День святого Валентина: туроператоры наперебой предлагают романтические поездки, рестораны – ужин на двоих, телефонные компании прозрачно намекают, что не послать любимым «оригинальную» эсэмэс-валентинку будет преступлением перед самым великим и главным чувством. Маркетологи уже раструбили, что москвичи в этом году потратят на подарки ко Дню святого Валентина около 5000 руб. каждый (Vector Market Research). В общем, бизнес есть бизнес.

Но даже начинающий рекламщик знает: обмануть публику можно, но ненадолго. Очевидно, что День святого Валентина так быстро прижился в России не только благодаря настырной маркетинговой политике компаний, но и потому, что находит живой отклик – в первую очередь, конечно, у поколения молодого. Оно более влюбленное, да и ощущать принадлежность к престижной западной культуре (а не замшелой советской с ее 23 февраля / 8 марта) приятно. К тому же влюбленность, знаете ли, такое чувство… Как сердцу высказать себя, другому как понять тебя? Молчи, скрывайся и таи…

В Дне святого Валентина есть главное свойство «правильного» праздника – освобождение. Он дарит возможность наконец-то заговорить, а не молчать и таить. Угар языческого торжества, в противовес которому День святого Валентина и был установлен, за 15 истекших с тех пор веков из праздника выветрился, а вот дух карнавальной свободы, по счастью, нет. А когда, как не на карнавале, можно скинуть наручники правил хорошего тона и протянуть наконец онемевшую руку к ее руке? В этот день закомплексованный мальчик (девочка) может себе позволить глубоко вдохнуть и выдохнуть сакраментальное «я тебя люблю». День святого Валентина легитимирует влюбленность.

Хотя казалось бы, разве влюбленным нужно особое разрешение? Каких-нибудь 20 лет назад в России слыхом не слыхивали об этом дне, так что же, тогда не признавались друг другу в любви?.. Признавались. Но тут тайна. Признание, звучащее в день, освященный традицией (пусть западной, но на Западе разве не люди живут?), насыщается особой силой, поддерживается пением мощного хора любящих, которое несется из глубины столетий. Непонятно, как это получается. Но это так. День святого Валентина – это возможность для любого испытать мистическое чувство и шагнуть в эту таинственную глубину. Затем, собственно, и нужны праздники – для обострения чувства приобщенности к традиции и к роду человеческому.

Так что непонятно, почему митрополит Калужский и Боровский Климент ополчился против Дня святого Валентина на Рождественских чтениях, сказав, что идеология этого праздника «чужда традициям российской культуры», и предложил заменить День всех влюбленных Днем семьи. Вероятно, дело тут в том, что митрополит – монах, по чину влюбляться ему не положено, как и иметь семью, как и слушать русские народные песни, а потому связи между влюбленностью и появлением семьи, влюбленностью и российской культурой владыка просто не заметил.

Папа, покажи слоников

После того как в седьмом классе закончилась музыка, самым веселым стал урок НВП.

В отместку за необходимость шагать строем чего только не творили старшеклассники. Утонченно язвили или просто хамили военруку без всяких затей. Гаркали «здравия желаем, товарищ уголовник!» – вместо «полковник», разумеется, но расслышать это было невозможно. Знаю случай, когда один остроумец явился на урок НВП с красно-золотой этикеткой салями вместо общевойсковой эмблемы, которую полагалось пришивать на рубашку защитного цвета. Это вовсе не означало, что военруки были такими уж дуболомами. Среди них встречались и милейшие и достойнейшие люди, но таковы были правила игры. Школьный военрук по этим негласно установленным правилам являлся фигурой анекдотической, шутом гороховым.