Обещание - Стефан Цвейг

Но стоило ему увидеть ее в первый раз, как чувство неловкости сразу исчезло. Он еще не успел разглядеть лицо и фигуру собеседницы, а первые слова ее уже тронули его сердце. И этими первыми словами были слова благодарности, прозвучавшей до такой степени искренне и непринужденно, что сгустившиеся над ним тучи негодования развеялись от удивления.

— От всего сердца благодарю вас, господин доктор, — сказала она и дружелюбно протянула ему руку, — за то, что вы все же приняли приглашение моего мужа, надеюсь, что в скором времени мне представится возможность доказать вам свою благодарность. Вам, верно, нелегко далось это решение, ведь от свободы не так просто отказаться, но, может быть, вас успокоит сознание того, что теперь вам будут крайне обязаны два человека. Я с радостью сделаю все, что в моих силах, чтобы вы чувствовали себя здесь как дома.

Что-то внутри у него дрогнуло. Откуда знала она, с какой неохотой продавал он свою свободу, как удалось ей с первых слов понять его боль, нащупать самую чувствительную струну, как определила она пульсирующий источник его боязни потерять свою свободу? Как удалось ей развеять его страх первым же движением руки? Он невольно посмотрел на нее и только теперь увидел теплые, участливые глаза, с доверием ожидавшие ответного взгляда.

Ее лицо светилось нежностью, покоем и светлым чувством собственного достоинства. Она была молода, но в то же время удивительно проницательна. Казалось, она не по годам рано разделила свои темные локоны строгим пробором, какой обычно носили матроны; темное платье закрывало округлые плечи от самой шеи — оно еще большое оттеняло ее лицо, излучавшее отрадный свет. Она напоминала городскую мадонну: было что-то монашеское в ее закрытом платье, а доброта делала каждое ее движение по-матерински заботливым. Женщина плавно шагнула к нему, и ее улыбка сорвала благодарность с его нерешительных уст.

— У меня к вам одна просьба, первая просьба в первый же час знакомства. Я знаю, как посторонним людям сложно жить вместе. Тут может помочь лишь одно — откровенность. Вот почему я прошу вас говорить мне прямо, если вас стеснит какое-либо обстоятельство, обременит чье-то отношение или окружающая обстановка. Вы помогаете моему мужу, а я его жена, это должно объединить нас, так давайте будем откровенны друг с другом.

Он пожал ей руку — они заключили договор. И в ту же минуту он почувствовал привязанность к ее дому. Роскошь перестала враждебно давить на него, напротив, он начал воспринимать ее как необходимый фон благородства, которое приводило в гармонию все враждебное, запутанное и противоречивое. Лишь со временем он обнаружил, что роскошь в этом доме подчинена высшему порядку, созданному благодаря художественному вкусу хозяйки, он чувствовал, как спокойный ритм бытия проникал и в его собственную жизнь, в его собственные слова. Он испытывал странное успокоение: из всех его мучительных, острых и тяжелых переживаний ушла злоба, исчезла раздражительность. Мягкие ковры, обитые тканями стены и цветные гардины будто поглощали свет и шум улицы. Он понимал, что этот порядок возникает не сам по себе, что его создает тихая женщина с неизменно-доброй улыбкой. То, что вначале казалось ему волшебством, в последующие недели и месяцы было им вполне осознано: со сдержанным чувством такта хозяйка постепенно, без принуждения, вводила его во внутренний уклад дома. Она оберегала его, но не стерегла, и он ощущал предупредительное внимание, окружившее его, будто издалека. Его малейшие пожелания, стоило ему едва намекнуть о них, исполнялись, словно по велению доброго домашнего духа, которого невозможно было отблагодарить. Как-то вечером, листая папку с гравюрами, он выразил безмерное восхищение «Фаустом» Рембрандта — и через два дня обнаружил репродукцию в рамке над своим письменным столом. Стоило ему упомянуть, что кто-то из его друзей хвалил некую книгу, как в последующие дни он случайно натыкался на нее в библиотеке. Незаметно комната его стала соответствовать желаниям и привычкам своего постояльца. Часто случалось так, что сначала он даже не замечал, какая деталь обстановки изменилась, лишь чувствовал, что стало уютнее, ярче и теплее, пока, наконец, не обнаруживал, что оттоманка укрыта вязаным восточным покрывалом, похожим на то, что он однажды рассматривал в витрине, или шелковый абажур лампы сменил свой цвет на малиновый. Его все больше притягивала атмосфера дома, все с меньшей охотой покидал он его стены, в которых нашел себе верного друга в лице одиннадцатилетнего мальчика; он полюбил сопровождать ребенка и мать в театр и на концерты. Он не осознавал, что вся его жизнь вне работы теперь была озарена мягким лунным светом ее тихого присутствия.

С первой встречи полюбил он эту женщину, но, хотя любовь страстно и полно вошла даже в его грезы, не хватало самого главного, а именно сознания того, что чувство, которое он изворотливо называл то восхищением, то уважением, то привязанностью, на самом деле было любовью, фанатичной, необузданной, полной страсти любовью. Какое-то лакейское начало подавляло в нем понимание природы зародившегося чувства — такой далекой казалась она ему, такой благородной и недоступной, эта чистая женщина, озаренная нимбом, закованная в богатство, как в броню, воплощение самой женственности. Кощунством была сама мысль о том, что она может принадлежать тому же полу и действовать по тем же законам, что и женщины из домов, в которых прошла его рабская юность. Он не смел сравнивать ее с теми горничными из богатых усадьб, которые из любопытства впускали к себе молоденького гувернера, желая узнать, так ли все бывает с образованным, как с кучером или со слугой, не сравнивал ее с портнихами, которых встречал по дороге домой в неясном свете уличных фонарей. Нет, эта женщина не имела с ними ничего общего. Она была светлым ангелом непорочности, чистым и бесплотным, и даже в самых смелых своих грезах он не осмеливался раздеть ее. Он просто наслаждался каждым ее движением, как музыкой, радуясь ее доверительному отношению и страшась обнаружить перед ней то безмерное чувство, что переполняло его, чувство, до сих пор безымянное, но давно созревшее, замкнутое внутри его, хоть и накалившееся до предела.

Однако любовь становится истинной лишь тогда, когда она перестает мучительно бурлить, запертая, как зародыш, в темнице человеческого тела, когда осмеливается назвать себя и когда заявляет о себе каждым вдохом, каждым словом. Как бы долго ни зрело чувство, всегда наступает час, когда оно внезапно прорывает свой кокон и шквалом обрушивается на испуганное сердце, приводя его в смятение. С ним это произошло довольно поздно, на второй год пребывания в ее доме.

Однажды воскресным днем тайный советник позвал молодого человека к себе. Одно то, что старик вопреки обыкновению, коротко поприветствовав его, сам закрыл за ним дверь и по телефону отдал указание никого к себе не пускать, уже говорило о том, что им предстоял особый разговор. Советник предложил ему сигарету и обстоятельно раскурил свою, словно оттягивая заранее продуманную речь. Начал он с того, что многократно поблагодарил за службу юного помощника, который во всех отношениях превзошел его доверие: ни разу не пришлось ему сожалеть о том, что он поручал тому самостоятельно решать самые тайные деловые вопросы. Вчера же, по словам советника, в их фирму пришла важная весть из-за океана, о которой он и собирался немедленно поведать. Новый метод работы, хорошо знакомый молодому доктору, требовал большого количества редкой руды, и вчерашняя телеграмма как раз сообщала о том, что в Мексике обнаружены большие запасы этого металла. Главное сейчас было не терять времени, быстро заполучить месторождения для фирмы и организовать на месте добычу и переработку, пока американские концерны не перехватили рудник. Для выполнения этой задачи требовался надежный и в то же время молодой и энергичный человек. Для него, старика, конечно, станет большим ударом потеря близкого и надежного помощника. И все же он считает своим долгом предложить на заседании членов правления фирмы именно своего протеже в качестве самого порядочного и единственно подходящего кандидата. Уверенность в том, что он смог обеспечить своему помощнику блестящее будущее, станет для него наградой. Через два года после назначения тот сможет скопить себе небольшое состояние благодаря щедрому жалованью, а по возвращении получит ведущее место в фирме.

— В общем, — закончил тайный советник, протянув своему помощнику руку и желая тому удачи, — у меня есть предчувствие, что вы еще будете сидеть здесь, за моим столом, и доведете до конца дело, которое я начал тридцать лет назад.

Разве могло не взволновать молодого честолюбца подобное предложение, прозвучавшее как гром среди ясного неба? Наконец-то, вот она, распахнутая дверь, вот лестница наверх — прочь из-под гнета нищеты, из беспросветного мира прислуживания и повиновения. Он принялся жадно изучать документы и телеграммы: постепенно из отрывочных сведений стал вырисовываться грандиозный план. На него вдруг обрушилось море цифр: тысячи, сотни тысяч, миллионы цифр, которыми предстояло распорядиться; сознание того, что он, как по волшебству, перенесся из своего безрадостного мирка в заоблачные выси к власти, оглушило его и заставило сердце бешено колотиться. Но не одни только деньги притягивали его, не только дело, предприятие, риск и ответственность — нет, еще нечто несравненно более заманчивое грело его честолюбие. Он мечтал о создании целого нового мира, о творчестве в высшем понимании созидательной работы: там, где горная порода тысячелетиями безмятежно спала в земной утробе, он пробурит штольни, построит города, там раскинутся улицы и вырастут дома, машины будут грызть землю, краны возводить стены. За голыми цифрами он уже видел буйство невероятных и все же материальных форм: строений, усадеб, ферм, фабрик, магазинов — нового уголка человеческого мира, который предстояло создать на пустом месте ему, его таланту руководителя и организатора. В маленький кабинет неожиданно ворвался морской бриз, пропитанный опьяняющим ароматом дальних стран, цифры сложились в фантастическую сумму.