Избранные сочинения в пяти томах. Том 1 - Григорий Канович

Григорий Канович открывает нам далекое прошлое – далекое не по реальному времени, а по тем глубоким провалам исторического сознания, которые в двадцатом веке разделяют соседние поколения. Поэтому время в его романах устроено сложным образом, и разобраться в этом можно только при внимательном вчитывании. Вот как эта механика времени открывается каменотесу Эфраиму, герою романа «Козленок за два гроша»:

Кроме времени, что тикает в человеке, есть еще другое время. Оно, как ходики – не внутри, а вне его. Когда ходики останавливаются, их снова заводят. О, если бы можно было так заводить то время, что внутри нас! […] Есть еще – в утешение смертным – и третье время, которое не движется, но идет им навстречу. […] То третье время – будущее, которое, увы, живым не принадлежит.

В обычной жизни нам ближе наше собственное, «придуманное» время, в котором, как размышляет Канович за своего юного автобиографического героя в повести «Лики во тьме», «куда легче жить, чем в реальном», но даже и оно нам не принадлежит. Как объясняла мудрая бабушка Роха, важнейший персонаж в биографии Кановича, «у кого ключик от времени, […] тот и его властелин. А этот золотой ключик – не на поясе у часовщика Гедалье, а у Всевышнего за пазухой. Это не хилый Гедалье по своему усмотрению заводит и останавливает время, это Он – Всемогущий и Всемилостивейший – для кого откручивает его назад, для кого подкручивает вперед» («Лики во тьме»). Такое откручивание и подкручивание времени может как уничтожить, так и сохранить прошлое, ведь «время – лучшая прачка. Оно все отстирывает» («И нет рабам рая»). Все эти разновидности времени – время личное, историческое, метафизическое, время сохраняющее и время уничтожающее – находятся у Кановича в сложном динамическом взаимодействии, определяя направления развития действия, личность героев и задавая нравственную проблематику повествования.

Произведения Кановича, представленные в настоящем собрании, можно условно разделить на два цикла. Исторический цикл открывается трехчастным романом «Свечи на ветру», за которым следует дилогия «Слезы и молитвы дураков» и «И нет рабам рая», затем – два романа «Козленок за два гроша» и «Улыбнись нам, Господи», и завершается «Очарованьем сатаны». Здесь с различных точек зрения подробно воссоздается предвоенная эпоха в пространстве между двумя «Иерусалимами», местечками Замута и Вильно. Второй цикл можно назвать автобиографическим, но при этом следует помнить, что художественное произведение по своей сути является вымышленным, а не документальным повествованием. Сюда входят в основном произведения, написанные после переезда в Израиль: «Лики во тьме», «Продавец снов», «Местечковый романс». Где-то посередине между двумя циклами находится повесть «Парк евреев», связывающая настоящее и прошлое. При всех явных различиях между историческими и автобиографическими произведениями, их объединяет общая проблематика, включающая темы морального выбора, памяти и положения человека во времени.

Первым произведением, открывшим Григория Кановича определенному – достаточно узкому – кругу читателей за пределами Литвы был роман «Свечи на ветру», вышедший в вильнюсском издательстве «Вага» в 1979-м; за ним последовала дилогия «Слезы и молитвы дураков» (1983) и «И нет рабам рая» (1985). Знакомство с этими книгами было своего рода «визитной карточкой», свидетельствовавшей о серьезном интересе к еврейской культуре. Уже в первой части романа «Свечи на ветру» – «Птицы над кладбищем» (1974), появляются сквозные для всего творчества Кановича темы, мотивы и образы. На общем фоне советской литературы того времени, подчиненной официальному оптимистическому пафосу социалистического реализма, бросается в глаза особое внимание Кановича к теме смерти, понимаемой не как исчезновение в небытие, но как уход в вечность, в особое пространство памяти, хранимой – или утраченной – потомками. Такое понимание смерти имеет свои корни в еврейской литературной традиции, и прежде всего в творчестве основоположника еврейского модернизма Ицхока Лейбуша Переца и его последователя С. Ан-ского, которые, в свою очередь, черпали вдохновение из еврейского фольклора. У Переца и Ан-ского мертвые, особенно безвременно ушедшие, стремятся обратно в мир живых, они полны страстей и желаний, но их возвращение неизбежно приводит к острому конфликту с фатальными последствиями, поскольку оно разрушает основы мироздания – как это происходит в пьесе Ан-ского «Диббук» (названной в русском варианте «Меж двух миров»).

Как реалист Канович менее склонен к парадоксам и драматическим эффектам. Он ведет свое повествование неспешно, подробно восстанавливая мелкие детали повседневного быта и иногда возвращаясь к уже сказанному. «Наша страна, ваше благородье, не Россиенский уезд, не Америка, а память. В ней мы вместе и живем: живые и мертвые, и те, которые еще не родились, но родятся под нашими крышами» – объясняет полицейскому уряднику Эфраим. Каменотес Эфраим, вырезающий из камня надгробия, могильщик Иосиф из «Птиц над кладбищем», да и бабушка Роха, являются своего рода alter ego автора, несмотря на то, что сами они были едва ли в состоянии сложить два слова на бумаге. В словах Эфраима открывается отношение Кановича к литературному ремеслу: «У каменотесов одна правда – каменная, вечная, как Моисеевы скрижали». Подлинная литература, имеющая своим основанием те самые библейские каменные скрижали, чужда общественному или политическому заказу, ибо «то, что можно высечь, нельзя заменить ни веселым враньем на площадях, ни покушением на губернаторов». По сути, романы Кановича – это эпические мацейв, резные надгробные камни на кладбище еврейской Литвы. Не случайно Даниил, герой «Птиц над кладбищем», обучается грамоте прямо на кладбище, где школьной доской его учителю служит каменное надгробие раввина:

Он вытащил из кармана сюртука мелок и что-то начертал на камне.

– Это твое имя, Даниил! Смотри и запоминай!

Я впился глазами в огромные буквы.

– Завтра его сам сто раз напишешь. А сейчас я его сотру. – Генех сорвал пучок травы, стер с надгробия надпись и сказал: – На сегодня, дружочек, хватит.

Этот эпизод показывает философскую метафоричность стиля Кановича. Начертанное мелом на надгробии и затем стертое имя героя символизирует неразрывность жизни и смерти, и их глубинную взаимосвязь, осуществляемую посредством акта письма. Кладбище у Кановича – не только школа литературы, но и основание жизни будущих поколений. Эфраим говорит:

Кладбище – это мир справедливости. Ни тебе бунтов, ни погромов, ни вешателей, ни повешенных… Надо научиться жить, как на кладбище. Как только научишься – сразу же исчезнут обиженные и недовольные, потому что все будет как в жизни, но только без жизни.

И в этой горькой иронии, переходящей из романа в роман («Мертвых надо помнить. Но от них ничего не родится…» – говорит один из героев «Парка евреев»), скрыт глубокий исторический пессимизм писателя, основанный на опыте его поколения, завершающего многовековую историю литовского еврейства.

Еврейские надгробия Восточной Европы необычайно выразительны и разнообразны, при этом они выдержаны в общем стиле. Прошлое представлено на них с помощью емких символических образов – зверей, растений, предметов обихода, включенных в сложную орнаментальную структуру из текста и абстрактных фигур. Все эти элементы присутствуют и в прозе Кановича, разворачивающей их символический потенциал в подробное повествование. Люди, деревья, животные населяют художественное пространство на равных, часы тикают с «чешуйчатыми циферблатами, с цепочками-плавниками», отсчитывая время внутри человека, а белый козленок, одновременно символ жертвы и надежды, путешествует из одного романа в другой. В казахской степи сам автор, Гирш-олень, получает новое имя, Гриша, давая рождение русскому писателю Григорию Кановичу («Лики во тьме»). Воображение встречается с реальностью, как жизнь встречается со смертью, открывая символический смысл обыденных предметов. Даниил в «Свечах на ветру» растет на кладбище, в буквальном смысле между жизнью и смертью, как бы предвосхищая свой будущий жизненный путь из местечка в гетто.

Канович выводит своего первого героя из обыденного пространства и времени. Внук часовщика, по настоянию бабушки он должен выбрать другую специальность, которая освободила бы его от зависимости от времени:

– Пока я жива, ты часовщиком не будешь, – отрубила бабушка. – Тоже мне, прости господи, ремесло!.. У одного имеются часы, другой время по солнышку определяет, третьему и вовсе нет никакого дела до того, пять часов сейчас или девять.

Насыщенная многозначным символизмом философская фактура прозы Кановича неотделима от злободневной реальности. И прошлое, и настоящее насыщены политикой. Сын своего времени, Канович пристально исследует психологию политического протеста и конформизма. Саул, отец Даниила из романа «Свечи на ветру», сидит в тюрьме за коммунистическую деятельность в «буржуазной» Литве – на первый взгляд, такой сюжетный ход выглядит как определенный компромисс с советской идеологией ради публикации романа. Однако при ближайшем рассмотрении, как всегда у Кановича, все оказывается сложнее. Независимая Литва совсем не была раем для евреев, и их активное участие в коммунистическом движении имело свои веские основания. После короткого свидания с сыном Саул отправляется бороться с мировым порядком в Испанию, оставив сына сиротой, но передав ему по наследству свое обостренное чувство социальной справедливости. Коммунистическая политика важна здесь для Кановича не сама по себе, как борьба за конкретные цели и идеи, а как особое нравственное состояние личности. Как художнику ему одинаково интересны как те, кто борется против власти, так и те, кто ее охраняет. Саул восстал против мирового порядка, а мировой порядок – объясняет Даниилу учитель Рапопорт – «это, прежде всего, полицейский участок». Но, продолжает учитель, «хороших полицейских не бывает» – и единственным выходом для мечтательного мальчика остается его желание стать птицей и покинуть эту страну несправедливостей, где революция и полиция не могут существовать друг без друга. Бунтарей и охранителей объединяет не только общее время и пространство, но и некая психологическая взаимозависимость. Эти типажи переходят из романа в роман: так, героический подпольщик Саул перерождается в дядю Шмуле в «Местечковом романсе» – романе, написанном уже в другую историческую эпоху, когда коммунисты из советских героев превратились во врагов Литвы.