Безотцовщина - Мария Халфина

— Почему у Муромцевой парнишка без надзора бегает? — спросил Дружинин, поджидая вечером тетю Нюру в вагончике Раисы Павловны. — Неужели для него места в детском саду не нашлось?

Анна Михеевна, домывая под умывальником руки, с любопытством покосилась на него через плечо, но ответить не успела.

— Место в садике мы для него сразу охлопотали… — врастяжку, с беглой улыбкой пояснила Раиса Павловна. — Только продержался-то он там недолго. Если ребенок с первых дней к порядку не приучен, трудно его перевоспитать. Тем более, что у мамаши фанаберии слишком много. Где бы ребенка наказать за провинность, а она еще смеет воспитателю претензии заявлять. Конечно, в девушках ребенка прижить ума большого не требуется, а вот воспитать его суметь… Она, видите ли, целью задалась: в техникум подготовиться! У нее, видите ли, с детства мечта — зоотехником стать! Вовремя учиться не хотела, школу бросила, семнадцати лет ребенка набегала, а теперь хватилась… Да еще и нос дерет! Уткнется в книжку — смотрите, какая умная! Девочки у нас простые, дружные, они к ней сначала по-человечески подошли, а она вроде на всех свысока… Ну, ей ли гордиться, перед людями свой принцип выставлять?! У самой, простите за откровенность, комбинации приличной нету, даю вам слово — нету! А она из первой зарплаты своему ненаглядному сыночку — конструктор за четыре рубля, и костюмчик, и сандалеты синенькие, и… какао! Нет, вы представляете? Какао!..

— Никто Леньку из садика не исключал. Ольга сама его забрала, — сердито перебила Анна Михеевна. — Леньку я не защищаю, парень он упрямый да самолюбивый, это точно. Ольга болела долго, операцию ей делали, потом она еще руку на стройке ломала… Квартиры у нее не было. Сама по общежитиям, а Ленька из милости у родни жил. Семья большая, недружная. Пьянки, драки. Всего мальчишка натерпелся и нахлебался. А претензий Ольга воспитателям не предъявляла. Наоборот, она перед Лидией Николаевной гордость свою сломала, просила за Леньку. «Вы, — говорит, — Лидия Николаевна, — воспитательница опытная, Алеша неплохой, он ласковый, привязчивый, он вас полюбит, только должны вы к нему подход найти». А Лидия Николаевна и взвилась. «Я, — говорит, — никому ничего не должна, а таким, как вы, тем более. Вы, — говорит, — наплодите безотцовщины, они и сами никакому воспитанию не поддаются и приличных детей нам портят. Вы, мать, не можете с ним управиться, а мы тоже не обязаны мучиться да к каждому байстрючонку ключи особые подбирать». Вот оно как дело-то было! Забрала Ольга Леньку и ушла. А Лидия Николаевна в контору побежала со слезами да с жалобами. Ее там водой отпаивали, утешали. Ольга же и осталась виноватой. Вызвали ее, а она от гордости скорее себе язык откусит, а оправдываться да жаловаться не станет. «Я, — говорит, — сына своего больше Лидии Николаевне доверить не могу!» И весь разговор. Повернулась и ушла.

— Эту вашу Лидию Николаевну, — хмуро сказал, поднимаясь с места, Дружинин, — я бы ее на пушечный выстрел к детям не подпустил… — Обернувшись, с порога добавил — Парнишка у Муромцевой умница, и никакого особого подхода не требует. Мать правильно говорит — привязчивый он, ласковый, как кутенок. Такого обидеть…

Они поднимались по тропинке к новому коровнику. Там, в тени под кустами, поджидал их дружининский мотоцикл.

— Откуда она, эта Ольга, прибилась-то сюда? — спросил Дружинин.

— Длинная эта история, — неохотно откликнулась Анна Михеевна. — Здешняя она, здесь и родилась. Отец ее трактористом был, Алеша Муромцев, на финской в тридцать девятом погиб. Тоська после него три раза замуж ходила. Ольга-то ей обузой была. Ну, люди похлопотали, сдали ее в детдом. Училась она хорошо, детдом-то наш, сельский, а у нее с самых первых лет к хозяйству и к скотине интерес был. «Выучусь, — говорит, — буду телячьим профессором». Ну, а Тоська к тому времени в городе обжилась, от третьего мужика родила двух сыновей, одной управляться трудно, тут и вспомнила, что у нее где-то дочь имеется. Ольга-то уже большенькая стала, вполне в няньки годилась. Забрала она ее из детдома. Мать на работу пошла, а на Ольгу весь воз взвалила. Работы она никакой не боялась, домовитая она, хозяйственная, и сноровка у нее в любой работе есть, но силенки-то все еще детские были — шестнадцатый год ей тогда пошел. Осталась она в восьмом классе на второй год, а тут у матери третий народился. Отстала от школы-то совсем. Жилось ей — хуже некуда! От матери — ни слова доброго, ни ласки. Город Ольга ненавидела, все мечтала сюда вернуться, «в папкин колхоз». Отца она своего сильно почитает. В его память и мальчишку назвала Алексеем и отчество Леньке в метрике записала по нему — Алексеевич.

Хотела она тогда убежать, да стыдно: как это с родной матерью не ужиться? Ну, а тут и подвернулся «добрый» человек, «пожалел». Наобещал: «Будешь учиться на зоотехника, уедем в деревню, пока там поживем, а как восемнадцать исполнится — сразу распишемся». Завез дурочку куда-то под Ростов, на шахту. Сравнялось ей восемнадцать, у нее Ленька готов, а того паразита и след простыл. Ох, Алексей Андреевич! Не в обиду тебе будет сказано, а много ж еще среди вас, мужиков, разных гадов ползает! Нету даже таких слов, чтобы рассказать, сколько эта девчонка горя приняла. Одна, молоденькая, глупая. Ни угла, ни крыши над головой, ни образования, ни специальности и ни одной-то родной души. А мы еще судим: гордая, нелюдимая, не верит никому. Люди к ней с добром, а она к ним углом. А кое-кому, вишь, не нравится, что она байстрючонка своего, безотцовщину-то свою, слишком уж любит. Как-то она мне говорит: «Ой, тетя Нюра, до чего же мне учиться охота!» А я сдуру-то и ляпни: «Отдай ты Леньку в детдом, выучишься и заберешь обратно. И тебе, и ему лучше будет». Поглядела она на меня — как на дурочку, головой покачала, усмехнулась: «Тетя Нюра, да мы с ним друг без друга и дня одного не сможем прожить». Гордая она слишком — это точно, неласковая, а вот стрясись с человеком беда — душу готова отдать, чтобы помочь. А до чего ее коровы знают; это уж ты мне поверь, первая примета, что человек добрый, если его собаки и прочие животные любят.

Анна Михеевна тихонько рассмеялась, что-то припомнив:

— Послушал бы ты, Алеша, как она с телятишками разговаривает. Оглаживает его, охорашивает, а сама наговаривает потихоньку, чтобы люди не услыхали: «Ты ж мое ушастенькое, мордастенькое, глупастенькое…»

В новом коровнике девчата заканчивали уборку. Дружинин подъехал после обеда; от зноя и недосыпания побаливала голова. Он незаметно прошел в конторку зоотехника, там еще не был снят широкий столярный верстак. В коровнике стояла прохладная полутьма. Дружинин бросил в изголовье куртку и, вытянувшись на верстаке, блаженно закрыл глаза. Шумной ватагой ушли девчата. В гулкой тишине остались только чьи-то легкие поспешные шаги и шаркающий звук веника. Потом послышалась тихая песня. Пела Ольга, заканчивая уборку, отдыхала, радуясь прохладе и одиночеству. Проснулся Дружинин словно от толчка, словно кто-то его тревожно окликнул. Где-то совсем рядом, за стенкой, кто-то не то плакал, не то смеялся. Поднявшись на локте, Дружинин взглянул в еще не застекленное окно конторки.

Ольга, бледная до синевы, пятясь, отступала к стене, упираясь в грудь плечистого, курчавого парня в новой пестрой рубахе навыпуск. Пытаясь перехватить, оттолкнуть наглые ищущие мужские руки, она шептала, задыхаясь, гневно и умоляюще:

— Ну, прошу же тебя! Ну, ради бога, не трогай, я ж тебе говорила, я не такая…

— А какая? — с веселым хохотком парень надвинулся, заслонил Ольгу широкой пестрой спиной. — Ты невинная девочка? Так? Ну так вот, детка, последний раз добром спрашиваю: придешь сегодня или нет? Не ломайся, хуже будет. Так ославлю — сама себе не мила станешь…

— Не приду! Гадина! Не приду!

Бледное, запрокинутое лицо, искаженное страхом, стыдом, бессильной ненавистью.

Воротник новой рубахи, закрученной на затылке парня левой рукой Дружинина, тугой петлей сдавил его горло. Дружинин рывком обернул его к себе лицом и, стиснув зубы, чтобы воздержаться от некоторых подходящих в данный момент слов, тыльной стороной правой руки не спеша ударил его по одной щеке, потом ладонью наотмашь по другой.

— Это тебе, детка, только аванс. Подойдешь еще хоть к одной девчонке с пакостью — получишь полный расчет. Тогда уж, милый товарищ практикант, не обижайся. Точно, что и сам себе не мил станешь, и в техникум дорогу не найдешь. Понял, паскуда?

Даванув еще разок воротником, Дружинин повел парня на вытянутой руке к выходу. Пинком ноги широко распахнув дверь, брезгливо стряхнул его с руки на порог.

По положению Ольга теперь должна бы горько и облегченно заплакать, обласкать спасителя благодарным, сияющим взглядом, но получилось вое наоборот.

Рывком подняв с пола сбитую в борьбе косынку, презрительно, надменно прищурясь, молча прошла Ольга мимо оторопевшего Дружинина.