Поворот - Квинтус Номен

class="p1">— Это раствор опия, на водке. Действует очень быстро, однако и привыкают к такому люди еще быстрее, так что до завтра хоть орите, хоть стреляйтесь от боли — больше его я вам не дам. Но вы заранее бояться не начинайте: сейчас я вам иной настойки налью, которая боль не прячет, а лечит. Вы ее выпьете и ложитесь: боль лучше переспать, а с опием вы как раз уснете быстро. Только сначала фокус с ведром повторите: опий — он злой, все чувства притупляет, с ним вы можете и не проснуться вовремя, а прачку здесь найти у нас не вышло…

В следующий раз поручик проснулся, когда за окном было уже темно. И проснулся он с тяжелой головой, но не оттого, что голова по-прежнему болела (хотя и гораздо слабее), а потому, что снились ему какие-то кошмары. Обычные военные кошмары — но не совсем обычные. Во сне он почему-то сидел в рубке какого-то корабля, который плыл не по воде, а по земле — или даже над землей, и почему-то и звали его другие люди именем «Нави»… впрочем, удивило его не это, а то, что уже проснувшись, он подумал: «А ведь говорил Мастер-штурм, что анастетиками злоупотреблять в боевых условиях не стоит». Подумал — и вдруг понял, что он знает что такое эти «анастетики».

Впрочем, во сне он увидел (или придумал) и кое-что интересное. И пока сон не забылся, быстро нарисовал «увиденное» — а затем пришел Горбатов, осмотрел его, дал выпить стакан какой-то противной микстуры, и поручик снова провалился в сон. Но на этот раз кошмары его уже не мучили (а может быть он их просто не запомнил), так что наутро его благородие поручик Лавров проснулся в бодром состоянии духа и с относительно приличным самочувствием. То есть голова еще побаливала, но он решил, что сегодня он сможет уже обойтись и без микстур. Потому что дел было много, и дел срочных: все же война на дворе. И надо сделать очень много разного, чтобы в этой войне хотя бы не погибнуть. Потому что — чему он сам удивился — внутри него крепло убеждение, что погибать ему категорически нельзя. Он должен выжить, причем любой ценой, выжить в оставшиеся два с лишним года войны — ведь на дворе было всего лишь третье сентября пятнадцатого года…

Осенью Федька заболел, причем заболел прямо на работе. То есть он просто стоял у верстака — и вдруг голова начала болеть так, как будто ему по ней киянкой вдарили со всей дури. Федька от боли такой просто упал возле верстака на пол и кататься по полу начал, завывая — но ему повезло: мастер приказал двум таким же ученикам оттащить страдальца к доктору. Как его тащили, Федька не помнил, но очень хорошо запомнил, как доктор, оглядев мальчишку, произнес:

— Надо же, такой молодой, а уже удар. Зря вы его ко мне притащили, все одно помрет… ладно, есть у меня лекарство боль утишить. Оно, конечно, от кашля, но боль снимает… пусть парнишка хоть помрет спокойно, воплями дикими меня не беспокоя. Что, выпил? Ложись вот туда, на топчан.

Боль быстро утихла, и почему-то Федьку сразу потянуло в сон. И уже засыпая, он услышал, как доктор сказал одному из притащивших его в больничку парней:

— Вот тебе записка, передай мастеру, что второго я пока у себя оставляю. Потому что как этот бедолага помрет, кого мне еще за приставом посылать?

Однако парнишка все же не помер, хотя и проснулся с сильной головной болью. Не такой сильной, как давеча, но от боли его все же тошнило — и тут Федька подумал, что даже хорошо, что вчера ему пришлось поголодать. А доктор тому, что мальчишка все же проснулся, очень удивился — настолько удивился, что даже велел ему чаю сладкого кружку сделать. А когда Федька ее выпил (при этом почему-то тошнота быстро прошла), сел рядом и принялся его расспрашивать, что у него болело и как. И в ходе расспросов парень узнал, что проспал он почти сутки (что после столовой ложки героиновых капель вроде и нормально) — а заодно выяснил, что никакого удара у него, очевидно и не было.

Хорошо, что по закону завод был обязан больничку обустроить для рабочих! Это ему тоже доктор рассказал — сказав, что если парень не врет, то без больнички и капель этих он бы от боли такой силы точно бы помер. Ну а раз голова у парня больше не болит… доктор поморщился, но написал Федьке бумажку о том, что получил он «болезнь от работы», а потому его и выгнать нельзя, и за четыре дня болезни (то есть еще два дня) завод должен ему выплатить по полтиннику без любых вычетов, а вот выгнать с работы до конца месяца его тоже закон запрещает. Завод-то Сормовский немцам принадлежал, а русские люди из-за войны как могли старались немцев обездолить, не дать им прибыли получать, так что вроде доктор и наврал немного, а у немца на два рубля меньше прибытку получится.

А до конца месяца еще оставалось почти две недели: на календаре пока еще было восьмое октября пятнадцатого года…

Мария Федоровна внимательно смотрела, как ученицы прогимназии из руководимого ею класса пели на Рождественском концерте. Конечно, Тотьма — далеко не столица, но и здесь люди и детям старались образование дать получше, и веселиться умели неплохо. В прогимназии сначала хотели спектакль поставить — но из-за отсутствия учеников мужского пола собрать труппу не вышло и решили ограничиться концертом. Исполняли песни девочки неплохо, а вот в оркестре вторая скрипка постоянно фальшивила, и это вызывало у Марии Федоровны гримасы недовольства. Стоящая рядом учительница музыки тоже морщилась, но терпела — а девочки (да и все присутствующие на концерте зрители — в основном родственники учениц) на гримасы эти давно уже внимания не обращали, ведь далеко не первый концерт в прогимназии устраивался. Поэтому когда голову Марии Федоровны пронзила сильнейшая боль, на ее перекошенное лицо тоже никто внимания не обратил.

А сама Мария Федоровна привычным жестом положила правую руку себе на шею, сильно нажала на несколько точек — и боль утихла. Не совсем прошла, но теперь и свет керосиновых ламп глаза не резал, и накатившая было тошнота прошла. А промелькнувшее было ее собственное удивление тем, что раньше она и не догадывалась о том, что так можно головную боль унять, прервал учитель