Три путешествия - Ольга Седакова

Слово «Россия» для современного поэта почти неприлично. Оно из того же ряда, что «огненные зори» и т. п. Мутное облако эмоций окружает его, и скверных, и опасных эмоций. Вне проблемы стихотворного языка — мы по историческим причинам думаем это слово, Россия, как из эмиграции (если, конечно, это не гостиница работы Посохина). Но, мне кажется, и до исторических обстоятельств, когда страна эта называлась Россией, а не четырьмя буквами, о ней всегда так думали. С Третьего Рима, похоже. Не наивно, а сентиментально. Где она? Где о ней не говорят. Где вообще не говорят, может быть (впрочем, и такой ответ сентиментален).

— Вот скажу твоей старухе, что не спал.

Это один сосед пошутил с другим, из Бобовичей.

— Старухе моей все можно говорить, говори, что хочешь.

— Умерла?

— Восемь лет. Так что говори ей, что хочешь.

Интересно, как быстро они друг друга понимают. Раз «говори» — значит, умерла. Он не спал всю ночь, сидел и глядел. Глядеть было некуда, но он не отводил глаз от стенки купе. Так можно засмотреться на воду. «Тайной вечери глаз знает много Нева». Знает много Москва, и Старые Бобовичи знают. Он был похож на профессора-фонетиста, моего учителя в университете, которого прозвали «святым земли советской». Даже не похож, это был его простонародный двойник. Тайной вечери глаз. И мне казалось — от елей в окне, от огромных полей без огня, от огней на станциях и чудесно измененных рупором и ночью голосов на платформах — что все слетит, свеется с этого пространства, как короткий сон, безобразный, но пустой. Что — все? Каждый знает что, или никто не знает. Не будем и мы уточнять.

Дело было накануне дня рождения Гоголя. Это отметил уже цитированный начальник.

— И надо же родиться именно Гоголю первого апреля! Еще бы если Салтыков-Щедрин… Хотя Салтыков-Щедрин первого апреля — тоже ничего.

Мне казалось, что неведомая сила отправила меня замещать Хлестакова, но бухгалтер общества книголюбов подозревала во мне другого центрального персонажа — в сукне цвета наваринского дыму с искрой. Бывают же странные сближения, вот как с этим днем рождения. Когда-то А. М. Пятигорский в лекции о Гаутаме заметил, что странная стройность событий не говорит еще о том, что их не было. Жизнь, бывает, не меньше думает о композиции, чем механизм легенды. Конечно, здесь стройность не того разряда, что в жизни Гаутамы, и особых оправданий не требует, и тем не менее: посетить гоголевский ландшафт, проехать в гоголевском транспорте среди гоголевской архитектуры и, ужаснее всего, в роли «принятых не за того» его персонажей — и ко дню его рождения. Таинственный покойный сатирик, склонный, как известно, к загробным сюжетам и маскированию, подмаргивал из-за монументов и канцелярских столов. Нос его был длинен, тонок и весьма подвижен, так что мог он двигать кончик его вправо и влево, вверх и вниз, вспоминают современники. Точно так поступал со своим носом еж, которого держали мои хозяева. Ежа звали Колей — сокращенное от «колючий». Еж был одним из гоголей. Итак, поезд подошел к Брянску.

Мы не были знакомы с человеком, встречавшим меня, но узнали друг друга сразу. Еще бы не узнать хорошего музыканта на перроне Брянского вокзала. Такие лица отличает, во-первых, укрощенность, а во-вторых — беспредметный страх. Страх не столько за себя, сколько за то, что джунгли советского быта выглянут вдруг во всей красе и силе из-за своих относительно мирных занавесочек, и случиться это может в любую минуту… О, кто расскажет, какая хлябь разверзается перед нашим человеком из «творческой интеллигенции», когда к нему обращаются: «Товарищ Петров!» Вряд ли с ним что-нибудь сделают всерьез, пока это исключено — но ужас хлюпает, как полесское болото, ужас исковерканных слов, поруганной красоты и безнадежно заприходованных в книге «устарелые понятия» чести, искренности и достоинства. Что пересмотрят, а это уж никогда.

Как известно, мир во зле лежит. Но от традиционных форм мирского зла, от служения Мамоне ради наслаждений, от соблазнов, сулящих наслаждения, от самоутверждения, в конце которого стоит искупающее долгие усилия удовольствие, и т. п., и т. п., — наш «творческий интеллигент», «работник культуры», даже «заслуженный деятель культуры», как встретивший меня человек, почти целиком избавлен. Его служение Мамоне (и мое ей служение) — случай особый и требующий нового исследования. Каким лицом повернута к нам Мамона? Мне кажется, таким: обещанием не доводить дело до крайних неприятностей. Я говорю только о тех «деятелях науки и искусства», которые знают, что, собственно, такое наука и искусство, во всяком случае, знают, что это не то, что им велят называть таким образом. Для остальных же традиционные соблазны Мамоны цветут, как всегда.

«Нет, не вы, это я пролетарий», — гордо объявил как-то Пастернак. Я повторяла это за ним, пока не призадумалась. Нет, нет, Борис Леонидович, вы не знаете разве дефиницию пролетария? Ему нечего терять, кроме своих цепей, а приобретет он весь мир. Нам — нечего приобретать, а этого чувства никто не называл пролетарским. А терять нам много, много есть чего. Счастливого неведения о своем великом богатстве («Думали: нищие мы, нет у нас ничего… А как стали терять…» — Анна Ахматова) мы не помним. Много, много чего можно потерять. Об условиях продолжения существования не говорю. О праве числиться вменяемым или не оказаться в глазах соотечественников подкупленным шпионом ЦРУ. О бумеранге несчастий, который пролетит по широкому кругу родственников и знакомых. Но — об уничтожении дела, о том, что нельзя уже будет играть в совхозах венские квартеты, как делает мой хозяин, читать студентам Рильке, издавать летописи… Вот это самый неотразимый довод нашей Мамоны. Но в путь, иначе я никогда не опишу трех дней в Брянске.

В следующем году Брянску исполняется 1000 лет. Иоганну Себастьяну Баху — 300. Постойте, минуту еще. О, как мне хотелось бы — и не мне одной — сидеть, спокойно беседуя с совестью! Где же эта горенка, где такая кухонка, чтобы пить себе чай, спокойно слушать и тихо возражать, потому что пред тобой — не зверь когтистый, а просто умный рассказчик, не согласный с тобой никогда, но просто несогласный, как, например, рассказ об истории квартета просто не согласен с моим невежеством по этому поводу. Иоганн Себастьян, быть может, так беседовал с совестью. Не идиллию я воображаю, нет. Разве что простую грандиозную новизну. Наша совесть тем и ужасна, что говорит одно и то же, одно и то же — и теми же словами. Хорошие же рассказы совести — не менее мучительные, быть может, — вырисовывают во все большей несоразмерности с тобой образец сравнения. Но его величие, уязвляя, исцеляет: «будьте же совершенны, как…».

Моя совесть рисует — о, как рисует! — совсем другое «как»: простого человека, просто взрослого и нетрусливого человека. Извиняет ли нас принудительная скудость Мамоновых подачек? Смешно, если кто-нибудь думает, что да, извиняет. Что мы получим — кому какое дело уже через двадцать лет? Какое нам теперь дело, сколько гонорара выписали Горькому за очерк об известном воспитательном канале? А что отдадим, этого нам не забудут. А отдадим — как обычно с Мамоной — все. И город Брянск с его многотысячными членами общества книголюбов. Но что еще? Еще вот что. Жизни, конечно, жалко. Но жалость эту из одного тщеславия можно проглотить. А другие? Каждый связан двумя круговыми поруками. Первая — «один за всех и т. п.» — против общего Врага, вчера это абстракционизм, нынче Рейган, не в том дело, кто сейчас Враг, дело в том, что если «не за всех», значит, за Врага. Другая… не назвала бы я ее круговой порукой добра, отнюдь. Поясню на примере. Если нынешним вечером в клубе я прочту или скажу что-нибудь не то, не «за всех», «за Врага», отвечать за это буду не я, а милый человек, пригласивший меня в город. Да и не столько он, как клуб, в котором вечеров больше не будет, то есть такие будут вечера, что лучше б их не было. И я окажусь полной скотиной, если скажу то, после чего можно было бы побеседовать с совестью, как кантор св. Фомы. И так уж я скотина, предавая бумаге впечатления. Ну-ка, рассудите эту круговую поруку добра.

— Чего же, собственно, нельзя?

Это мы беседуем по дороге с вокзала, так что повествование мое двинулось.

— Ну, сами же вы знаете. У вас есть опыт публичных выступлений…

Есть, но это отдельный рассказ.

— Про Бога нельзя. Про модернистов… ну, не очень известных, можно. Да что вы меня мучаете. Мне отвратительна такая роль… — и т. п.

Собеседники почти плачут.

— Я не того ждала.

— А я. Меньше всего хотелось бы вас обидеть.

— И мне. И я не обижаюсь. Ничего, кроме переводов, клянусь. И самых далеких переводов.

— Вот видите, на что я вас толкаю. Нет, нет, как хотите.

— А я вот что хочу, посмотрите.

Эффект тяжелый.

— Да нет, я шучу.