Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Вот почему, когда однажды вечером мсье Леонар, который вошел в холл сразу вслед за мной, чего я не заметил, вдруг спросил меня, «как там все прошло у доктора Азулея», я чуть не подпрыгнул, но потом не остался в долгу и отпустил несколько колкостей в адрес доктора — любителя посвистеть. К моему величайшему удивлению, Бальзамировщик оказался гораздо более придирчивым. По его мнению, Азулей был жадным и непрофессиональным проходимцем: если вы придете к нему с одной-единственной дыркой в зубе, он тут же найдет у вас еще с десяток дырок, о которых вы и не подозреваете и которых, скорее всего, на самом деле нет и в помине; и хорошо, если в придачу он в коренном зубе, который достаточно всего лишь как следует запломбировать, чтобы привести в порядок, не удалит вам нерв — в течение бесконечных сеансов, столь же коротких, сколь и бесполезных, — да еще поставит пломбу из фарфора, который служба социального страхования не оплачивает.

Не знаю, насколько справедливы были упреки мсье Леонара; во всяком случае, в следующее воскресенье, без четверти двенадцать утра, он появился с повязкой на щеке, возвращаясь домой, скорее всего с рынка, с большой плетеной кошелкой.

Я был во дворе — накачивал шину на заднем колесе велосипеда Эглантины. Накануне мы решили устроить пикник на берегу Йонны. Но прежде нужно было заехать за ее сестрой к ее родителям, жившим возле парка Поля Берта. Прюн должна была нас ждать у садовой калитки. Разумеется, она опаздывала. Эглантина не слишком жаждала видеть остальное семейство; но делать было нечего. Она зашла во двор и позвонила у входной двери. Никто не открыл. Но дверь оказалась не запертой, и Эглантина вошла. Вскоре до меня донеслись обрывки разговора на повышенных тонах, и она выбежала на улицу, разъяренная как фурия.

— Она даже еще с постели не встала!

— Ладно, — сказал я, — поехали без нее.

— Не получится. Родители уже уехали обедать в Санс. Они оставили мне записку, что рассчитывают на меня. Пошли, подождем ее в доме.

Я поставил наши велосипеды во дворе и, войдя в дом, устроился на диване в гостиной — широком пухлом диване с темно-зеленой обивкой, стоявшем напротив телевизора, накрытого вышитой салфеткой. На низком столике были разбросаны книги, одна из которых — том Бернара-Анри Леви[3] — была дочитана до тринадцатой страницы, и всевозможные журналы. Эглантина поднялась наверх, чтобы поторопить сестру, которая принимала ванну. Потом снова спустилась, с обреченным видом уселась рядом со мной на диван и стала перелистывать «Вуаси». И вдруг замерла, наткнувшись на цветную иллюстрацию:

— Смотри-ка! Бегбедер![4] А я раньше думала, что он диск-жокей!

В этот момент вошла Прюн. Последние полгода я ее не видел и теперь едва узнал. Ее груди под розовой футболкой были так четко очерчены, что казалось — никакой футболки и вовсе нет. Прическа у нее была, как у Бриджит Бардо в молодости, глаза подведены. Словом, женщина в миниатюре. Она сделала в мою сторону движение губами, изображая поцелуй, — быстро, не сказав ни слова и даже не улыбнувшись, чисто автоматически. Мы и опомниться не успели, как она уже выбежала на улицу. Выкатив свой велосипед и обнаружив, что шина на заднем колесе полностью сдулась, Прюн выплюнула ругательство, которое я не ожидал услышать из такого хорошенького ротика, и отпустила велосипед. Он тут же рухнул, едва не задев ногу Эглантины. Я поспешил достать свой насос и накачать шину, пока они снова не поругались.

Вскоре мы, все втроем, друг за другом, выехали со двора и довольно быстро миновали бульвар Волабелль, потом улицу Арбр-Сек, проехали по аллеям городского парка и, наконец, выехали на берег Йонны, где в это летнее утро было очень красиво и свежо. Первую пару километров мы проехали, держась вплотную друг за другом, потом Прюн стала отставать, и пришлось ее дожидаться. Но почти сразу же она снова отстала. Потом вдруг неожиданно вырвалась вперед. Мне пришлось налечь на педали перед мостом Во, чтобы окликнуть ее и остановить. Мы с Эглантиной приметили одно хорошее местечко недалеко от шлюза. Прюн намерилась было продолжить путь в одиночестве, но съестные припасы были у Эглантины, а термосы с холодной водой — у меня; так что она все же сочла за лучшее вернуться. Мы расположились на берегу возле самой воды, на неком подобии островка, куда перебрались по шаткому подвесному мостику. Обе сестрицы слегка поцапались за поеданием груш и сыра (точнее, савойского сыра и «тирамису», из которых Прюн, до этого лишь нехотя клевавшая еду, слопала почти три четверти, к великому возмущению старшей). Если не считать этой перебранки, Прюн почти все время молчала, отвечая лишь односложным бормотанием или вообще ничем на мои дежурные вопросы об учебе («И как тебе твой лицей?», «Продолжаешь учить греческий?», «А с математикой все в порядке?»). Но потом жара и выпитое ледяное шабли отрицательно сказались на моих способностях к общению, и я задремал в тени березы, каким-то чудом выросшей здесь.

Когда я проснулся, рядом была одна Эглантина, нежившаяся на надувном матрасе с кроссвордом «Монд». «Человек, который находится на волосок от счастья, пять букв?» — тут же спросила она. «Лысый?» — предположил я. Оказалось, не подходит. Мне захотелось выкурить гавайскую сигару, которой угостил меня вчера мой приятель Филибер, журналист в «Йоннском республиканце». Я встал, чтобы найти ее в рюкзаке. Идя к велосипедам, я заметил на другой стороне островка Прюн, которая лежала на спине в воде совершенно голая. Она была почти полностью неподвижна, лишь слегка пошевеливала ступнями и пальцами рук. Голова ее была откинула назад, глаза закрыты. Ее небольшие грудки торчали из воды, темные волоски на лобке колыхались, словно водоросли. Солнце золотило ее уже слегка загоревшую кожу. Темно-зеленая вода казалась застывшей — ни единого всплеска. Кругом царила тишина. «Тренируешься в укрощении плоти?» — неожиданно раздался шепот прямо у меня над ухом. Я чуть не подскочил. Эглантина, стоя босиком у воды, исподтишка наблюдала за мной.

Я сосредоточился на своей сигаре. Но ни у меня, ни у Эглантины не оказалось с собой спичек. «Посмотри в рюкзаке у Прюн, она курит, у нее должны быть». Мне не слишком хотелось рыться в вещах Прюн, но, к счастью, ее маленький рюкзачок лежал открытым — надо было лишь просунуть в него руку. Я нашел зажигалку и начал медленно проводить язычком пламени вдоль коричневого цилиндра сигары. Я зажег ее и вынул вставку. А когда я клал зажигалку на место, я их и увидел — два серебристых прямоугольных брикетика. Я не без злорадства подсунул их под нос Эглантины и прошептал: «Она еще и наркотиками балуется, твоя сестричка!» Эглантина вырвала брикетики у меня из рук и уже собиралась развернуть их, но я сказал: «Брось, я пошутил!» Мне и в самом деле хотелось бы, чтобы это оказалось шуткой. Но она поднесла их к носу и понюхала, а потом дала понюхать мне — резкий пряный запах не оставил у меня сомнений: колумбийская трава, притом отменная!

— Мать твою! — вырвалось у меня. — Да этого хватит, чтобы вырубить хренову тучу народа!

И как раз в этот момент, словно Афродита, вышедшая из морской пены, в поле нашего зрения внезапно оказалась Прюн. Она медленно шла в лучах яркого солнца, с самым непринужденным видом, запрокинув голову и сцепив руки на затылке — так, что ее грудь, на которой еще сверкали не успевшие высохнуть капельки воды, соблазнительно выдавалась вперед. Это, судя по всему, не ускользнуло от внимания небольшой группки рыбаков, сидевших в ряд на противоположном берегу, которых в данный момент явно гораздо больше занимали земные создания, чем водные.

— Прюн! — возопила ее сестра (голос Эглантины, хотя и приглушенный, чтобы не услышали окружающие, выражал переполнявшее ее возмущение и потому был слышен за версту).

Эглантина бросилась к велосипедам, чтобы найти купальную простыню (отсутствие которой, выяснившееся спустя тридцать секунд лихорадочных поисков, предстало перед ней во всей ужасающей реальности — никто из нас не предполагал возможного купания) или, по крайней мере, хоть что-нибудь взамен. Нашлась лишь украшенная цитатой из «Опытов» Монтеня безразмерная футболка, которую я разложил сушиться на траве. Однако использовать ее по назначению так и не удалось. Все разворачивалось стремительно, как в танце: уклонившись от футболки, которой Эглантина размахивала, словно тореадор красной тряпкой перед носом быка, Прюн, по-прежнему в чем мать родила, прямо напротив рыбаков, близких к столбняку, принялась соблазнительно раскачиваться, лаская свои груди. Затем, снова уклонившись от сестры, бросилась к своему рюкзаку, как попало затолкала туда одежду (шорты с бахромой, розовую футболку и крошечные трусики-стринги), одним махом вскочила на велосипед, выехала на подвесной мостик — и была такова! Никто и охнуть не успел, а она уже была в сотне метров от нас, на 163-м департаментском шоссе, голая и хохочущая. Эглантина с футболкой в руках (цитата на ней была посвящена сомнению) побледнела от гнева. И у меня, наверно, тоже был идиотский вид — я все еще держал в руке увесистый брикетик травы, серебристая обертка которого поблескивала на солнце.